Время и комната - Бото Штраус

Макс. Постой, у меня получится и справа. Дело не в этом. У меня нет проблем, откуда выходить, ей-Богу. У меня все получится. Еще бы какую-то одну зацепку. Сейчас сделаю. Момент. «Я не знаю, сможете ли вы меня еще вспомнить…».

Фолькер. Никакого «сможете» в тексте нет.

Макс. «Не знаю, помните ли вы еще меня». Нет. Не схватываю. Мне нужна еще какая-то деталь. Фолькер, давай впишем пару слов для связки.

Карл Йозеф. Да он же не принимает моих предложений!

Макс. Я не могу сразу же ставить своего героя под удар. Пусть бы он оставался чуть загадочным, далее внушал бы какую-то симпатию, хотя бы в первый момент.

Карл Йозеф. Ну, так и играйте то, что вам хочется! Играйте! Здесь старый театр. Здесь нужно искать, искать на сцене. Все должно родиться на глазах у зрителя. Репетируйте. (Фолькеру.) А вы сделайте одолжение, не возите без конца ногами под столом. Или подсказывайте нам актерские ходы, или отвергайте наши, но только не действуйте на нервы.

Макс. Все играют в этой пьесе возвышенных, крупных людей. Вы — знаменитого ученого, смело разрушающего границы привычного, пионера, рассекающего тьму; у Эдны свои, так сказать, патетические арии — и только я, один я должен изображать этого отвратительного типа. В этом нет ничего смешного, знаете ли.

Карл Йозеф. Репортер Тайхман — очень благородная роль. Полнокровный второстепенный персонаж. Великое и малое, как известно, одинаково трудно. Для актера, конечно.

Макс. Мне он кажется отнюдь не второстепенным…

Карл Йозеф. Кстати, показать алкоголика на сцене очень трудно. Я отлично помню, что сказал мне однажды великий Вернер Краус{43}: «Играя алкоголика, всегда думай о велогонщике. Почему? А ты попробуй, не спрашивая. Сам увидишь». И в самом деле, через двадцать лет, целых двадцать лет, я вдруг убедился, как он был прав. Это было в «Долгом путешествии в ночь» О’Нила. Джеймс Тирон — ну, вы знаете эту роль — вечно под шафэ. И каждый вечер я воображал себе, что я велогонщик. И что же? Думаю, я могу сказать, я никогда не играл точнее, никогда не управлял своим телом так виртуозно. Чего я не делал? Не бормотал невнятно, не шатался по сцене, как опереточный комик. А что я делал? Поминутно поправлял брюки, слишком часто приглаживал рукой волосы. Хм. Вот и все. Понимаешь, человек пытается что-то привести на себе в порядок. Но только чуть чаще, чем нужно, чуть медленнее, чем обычные люди. Вот и готов алкоголик на сцене.

Макс. Честно говоря, я вначале здорово перепугался, когда узнал, что буду занят в пьесе, в которой вы у нас гастролируете. Да, ей-Богу, клянусь вам, временами меня просто ужас охватывал. Я говорил себе: у тебя ничего не выйдет, он тебя скрутит в бараний рог. То есть, я, конечно, страшно обрадовался, что мне вообще доведется стоять здесь рядом с вами…

Карл Йозеф. Суфлеришка.

Макс. Мне всегда казалось, мой кумир и я на одних и тех же подмостках — это превосходит самые смелые ожидания. Это безумие. Я все еще никак не приду в себя. Вы для меня идеал со школьной скамьи — с тех пор, как я стал смотреть Запад по телеку. И вообще-то я пошел в театр из-за вас. А теперь я должен выяснить — вы это обо мне сказали «суфлеришка» или не обо мне?

Карл Йозеф. Вам я не говорил ничего. Если я что-то и пробормотал, то разве только себе под нос.

Макс. Все равно. Вы имели в виду меня.

Карл Йозеф. Я бормочу всегда только про себя.

Макс. Я думаю, себя вы не станете называть суфлеришкой.

Карл Йозеф. Вы позволите мужчине в летах промолвить иной раз для разрядки пару словечек.

Макс. Я не понимаю, что вы мне советуете? Быть может, я должен вести себя более нахально? Ну знаете, как на футбольном поле. Этак грудью в грудь, пузом к пузу с судьей, поднимающим желтую карточку. Он поворачивается, а ты не отставай от него, вертись вместе с ним. Понимаете, это угроза, доведенная до высшего предела, это танец гнева на вершине господства.

Карл Йозеф. Что за чушь ты несешь.

Макс. Я могу в две секунды нащупать наиболее вероятное решение! (Прерывается.) Ну вот так, что-то в этом роде.

Карл Йозеф. Шут гороховый! Вы что, смеетесь надо мной? Надо мной, который только в прошлом месяце девятнадцать раз играл Лира. А теперь эта убогая трагедия какого-то халтурщика. Да чихать я хотел на тебя и на вашу трагедию! (Фолькеру.) Юноша никак не может крылья расправить. Разве вы этого не видите? Вы все время смотрите себе под ноги. Что вы там ищете внизу? Идеи?

Макс. Постойте. Дайте попробовать. «Я не знаю, помните ли вы еще меня…».

Карл Йозеф. Уйдите со сцены! Ничего не выйдет. Будет только хуже.

Макс. «Я не знаю, помните ли вы еще меня…».

Карл Йозеф. Прекратите! Хватит! Сил моих нет больше на это смотреть! Найдите себе какое-нибудь более разумное занятие!

Макс. «Не знаю, помните ли вы еще…». Не выходит… Просто ни черта не выходит.

Карл Йозеф. «Не выходит?» Скажите на милость! Ты что, не мужчина? Пороха не хватает?

Макс. Вот если бы вы вступали чуточку позже…

Карл Йозеф. Я тебя задушу, парень, я тебя задушу…

Фолькер (встает). Господин Йозеф!

Макс (после минутного оцепенения). Фу-ты, ну-ты! Прямо штаны с меня спадают! Мои штаны!.. Держите! Держите мои штаны!

Карл Йозеф. Надо хохотать?

Макс (приободрившись). Всегда хохотали.

Карл Йозеф. Ну-да, когда-то это было смешно. Но сегодня нужно что-то другое.

Макс. Это основополагающая шутка человечества.

Подходит к столу в декорации, на котором стоит пустая пивная бутылка. Прикладывает к ней губы и издает глухой звук. Перепрыгивает через стол и всхлипывает.

Карл Йозеф. Ах ты, Боже мой, он сейчас совсем рассыпется. Мы, оказывается, тоже чувствительные.

Фолькер. Господин Йозеф, вы приглашены к нам на гастроли, вас все тут обожают. Можно сказать, почти мировая знаменитость. Милости просим. Но разве мы здесь — тоже не люди?

Карл Йозеф. Куда я попал? В детский приют? Я что, должен нянчиться с бойскаутами? (Подходит к Максу.) Что с тобой? Ты больше не можешь? Я же тебе говорю, у тебя неверно поставлено дыхание. Ты сам себе мешаешь. Вот в чем все дело. В этом вся твоя беда.

Макс. Ну бейте. Ну. Бейте же.

Карл Йозеф. Кончал бы ты пить, парень. И больше бы делом занимался.

Макс. Ноу проблем.

Карл Йозеф. У нас впереди еще длинная дорога…

Макс. Пора познакомиться. Давно пора познакомиться.

Карл Йозеф. Ну ладно. Как-нибудь само собой, потихоньку-полегоньку.

Макс. Вы — патриарх немецкой сцены, я — вечный немецкий эмигрант. Эти подмостки для меня своего рода нейтральная зона нации — это оказалось ваше пространство, оно занято вами. Приехав оттуда, я окопался на блошином рынке, месяцами торговал дешевыми побрякушками из слоновой кости, вроде тех, которые мужики цепляют на свою волосатую грудь, а вы всю свою жизнь стояли на стороне покупателей.

Карл Йозеф. О чем вы толкуете? Мы все одинаковы. Как будто бы нам не приходилось переживать тяжелые времена!

Макс. В годы войны, конечно.

Карл Йозеф. Не только. И после нее.

Макс. А чем вы занимались в войну?

Карл Йозеф. Войну я просидел дома. В театре. Я имел счастье получить бронь по личному распоряжению Геббельса. Я их больше устраивал как герой на сцене. Театр ведь был тогда для нас единственным местом, где можно было еще хоть на что-нибудь полагаться. Грюндгенс{44} позже мне как-то говорил: «Единственное, что я точно знал в войну, так это то, что в четверть девятого на сцене распахнется дверь и выйдет Марианна{45} в голубом платье». Хм. Вот так, в общем.

Макс. Господин Йозеф! Вы для меня легенда. С вами я вырос. Вы были для меня важнее всех остальных. Давайте попробуем вместе повести борьбу с реализмом! Мы должны создать совсем другой театр. От актера надо потребовать чего-то совершенно нового. Новый стиль, новое ощущение внутренней правды. Станиславский, Фелинг{46}, Брехт обновили театр, идя от актера. Они освободили театр от ложных условностей. А мы теперь должны избавить его от язв захиревшего реализма!

Карл Йозеф. Мы все более или менее реалисты, хотим мы того или нет. Совсем уничтожить реализм невозможно. И в сущности, если применять его деликатно, с умом, он есть и будет единственным интересным людям способом актерского творчества. Если тебе удастся что-то в этом роде, это будет грандиозно.