Услады Божьей ради - Жан д’Ормессон

Очень важные вещи происходили, как всегда, вперемежку с второстепенными. Мелкие неприятности, досадные и обидные происшествия, успехи на поприще тщеславия касались нас не меньше, а порой и больше, чем страшные катастрофы и крупные события, которые потом вошли в исторические книги в виде выдающихся дат, телеграмм, встреч или статистических данных, в которых нам лишь с большим трудом удается узнать медленный ход нашей тогдашней повседневной жизни. Я не раз вспоминал здесь войну в Испании и приход к власти Народного фронта. Но ведь я пишу не историю. Я рассказываю историю моей семьи. Правда, эта частная хроника не раз пересекается с бурными событиями истории, она их выражает и отражает, некоторым образом содержит их в себе и вместе с тем является их частью. Слова Мальро о том, что в XX веке история присутствовала больше, чем в любом другом веке, здесь справедливы как никогда. Если я много говорил о Филиппе и Клоде, то это потому, что, как мы поймем позже, они по-своему вводили в наши семейные традиции, в повседневную жизнь, если хотите, мировые события той эпохи. Когда вспыхнула война в Испании, оказалось, что она уже давно незаметно назревала в сознании нашей семьи. После первых же орудийных выстрелов Клод и Филипп быстро нашли каждый свой лагерь. Филипп выбрал фашистский порядок, традицию, армию, генерала Санхурхо и генерала Франко. Клод — братство, народ, социальную справедливость и равенство. В этот век — посредственный, лишенный величия, зараженный декадентством, цепляющийся за комфорт и обреченный на радикал-социализм, который был ненавистен им обоим, — оба они нашли за что умирать. За коммунизм и против него. Заживо погребенные священники и изнасилованные монахини ответили за бомбардировки мирных деревень и городов самолетами Гитлера и Муссолини. Клод написал письма Мальро, Хемингуэю, Мориаку, Бернаносу, который уже вынашивал тогда свои «Большие кладбища под луной». Он вступил в компартию. Филипп восклицал: «Да здравствует смерть!» Человеку, оказавшемуся на стыке семьи и современной эпохи, это тоже могло показаться выходом — своеобразное величие в небытии. Позже мне приходила мысль, что некоторые пассажи из Монтерлана о бесполезном служении или о рыцарях из небытия могли бы послужить девизом для Филиппа. Он тоже более или менее осознанно совмещал христианство и язычество, безразличие и привязанность к определенным ценностям, культ смерти и любовь к жизни. В одно прекрасное утро 1936 года мы узнали, что Клод и Филипп уехали. Причем уехали вместе. Проехали всю Францию. Вместе отобедали в каком-то бистро в Тулузе и оттуда послали дедушке открытку, подписанную обоими. В ней они сообщали о своих намерениях. Над своей подписью Клод написал: «No pasarän». А Филипп над своей подписью возразил: «Pasaremos». После чего они расстались. Перебрались в Испанию, и каждый поехал к своим. Филипп с полковником Маскардо заперся в толедском Алькасаре. Причем и там, в осажденной крепости, он ухитрился разыскать каких-то молоденьких женщин и соблазнил их. Клод же сражался в интернациональных бригадах в Сиерра-де-Теруэле. Несколько дней он провел в замке герцога Альбы, реквизированном и занятом ополченцами из Мадрида. Приблизительно в 1926 году там по приглашению герцога жили неделю или две Пьер и Урсула. Клод увидел там ту же мебель, те же великолепные картины, о которых ему говорил брат, того же гигантского медведя, держащего в лапах тот же поднос, правда пустой, для визитных карточек, и ту же старую кухарку-андалузку, не пожелавшую бежать с хозяевами. В газетах «Голуа» и «Фигаро» после сообщений о предстоящих свадьбах и о вечерах в салоне тетушки Габриэль после — и до — всех фотографий балов в «Вог» и в «Харпере Базар», наша фамилия несколько раз появлялась, вызывая неоднозначные отклики в рубрике о боях. «Пари-суар» опубликовала на первой полосе довольно длинный материал на три колонки под кричащим заголовком «Братья-противники».

Во всей этой истории самым удивительным была реакция дедушки. Для него глава семьи был выше партизана. Тем, кто спрашивал его о Филиппе и Клоде, он отвечал спокойно и без особого волнения, как если бы речь шла о рутинной поездке на охоту, или о необычном туристическом походе, или о рискованной конной скачке: «Да, двое из моих внуков уехали в Испанию… Но они — в разных местах». Разумеется, дедушка не был на стороне республиканцев. Как вы хотите, чтобы не взволновалось сердце старого монархиста, воспитанного и прожившего всю жизнь в презрении к Республике, когда Филипп ему писал, что рядом с ним карлисты идут в бой с традиционным кличем: «За Бога и за короля»? Но вот что больше всего ему нравилось, так это война на свою веру, то, чем он всегда восхищался, чего ему так не хватало с детских лет, протекших при Второй империи. Дед видел, что у Клода есть по крайней мере нечто общее с теми покойниками, которых он отверг: он — человек веры. Другой веры. Но все-таки веры. Дед не любил республиканцев, но и не солидаризировался с экстремизмом франкистов. Человек; столько времени в меру своих сил боровшийся против безбожной школы, против либеральной парламентской демократии, в конце жизни нашел естественным, что двое из его внуков оказались в противостоящих лагерях. Время и с ним проделало свою работу. Он говорил себе и нам тоже, что мы живем не в конце XIX века и не в начале XX. Он старался по возможности сохранять равновесие в оценке и Клода, и Филиппа. Ни разу ему не пришла в голову мысль отречься от Клода или осудить его. Он видел в своих внуках потомков арманьяков и бургиньонов, католиков и протестантов, своего двоюродного прадеда Франсуа, послужившего и в русской армии при Суворове и Кутузове, и в австрийской у генерала Мака, и в прусской при Гогенлоэ, и своего двоюродного деда Армана, полковника наполеоновской гвардии.

Филипп был ранен в руку. Но оба вернулись вовремя и после одной войны занялись подготовкой к другой. Волосы тети Габриэль, их матери, густо тронула седина. Потом довольно скоро голова ее стала совсем белой. Она перестала устраивать праздники, маскарады и вернисажи авангардистов, которых разбросало по всем сторонам света. В 1936 году для нее наступил сезон тревоги, который закончился лишь в 1945 году. В глазах семьи Клод и Филипп прошли специальное, быть может, суровое обучение в школе прикладной военной науки, где было и внутреннее соперничество, и серьезный риск, но тяжелых последствий избежали, словно это были соревнования по гребле между командами Оксфорда и Кембриджа или старинный рыцарский турнир. Они сражались за свои убеждения, за победу того, во что они верили. По мнению моего деда, утратившего за последние сто пятьдесят лет все резоны для энтузиазма, внуки поступили правильно. Мне кажется, что дедушка, бодро разменявший девятый десяток, немножко завидовал им, главным образом потому, что в этот век всеобщего упадка они сумели найти повод для того, чтобы сражаться, да еще один против другого. Одним из гениальных свойств нашей, не отличающейся большими талантами семьи было умение продолжать достойно жить внутри катаклизмов, умение находить общий язык с ними, не опускаясь до низкой трусости, и даже навязывать им правила хорошего тона. Клод и Филипп по-своему возродили какие-то надежды и страсти, двигавшие их предками и бросавшие их то на берега Рейна, то в Ломбардию, а то и к Гробу Господню. «Замечательно, превосходно». — Такая реакция была хорошим знаком здоровья нашего семейства.

Разумеется, после их обеда в Тулузе у Клода и Филиппа выпадало мало возможностей встречаться по-дружески. Так вот однажды дедушка взял да и пригласил их обоих приехать повидаться со всей семьей в Плесси-ле-Водрёй. Но самое удивительное это то, что они приехали. И после стольких смертей и ненависти они спокойно пили чай за каменным столом, под липами замка. Ни тот, ни другой не отказались от главного в своих убеждениях. Филипп по-прежнему верил в вождя, в кровь, в землю и отечество, а Клод — в пролетариат без границ, в его постепенное обнищание под гнетом прибавочной стоимости. Ну да так ли уж это важно. Там были Анна-Мария, и Жан-Клод, и Бернар, и тетушка Габриэль, и Жюль, слегка ошеломленный. И Пьер, и Жак, разумеется. И я. И еще кузина Урсула, приехавшая из департамента Ло, чтобы поприсутствовать на празднике вместе с Пьером. Кажется, именно в тот день мне впервые пришла в голову мысль написать что-нибудь об истории нашей семьи, моей бедной старой семьи, старой и дорогой моей семьи. Я как сейчас слышу слова деда, стоящего, опершись руками о каменный стол: «Дети мои, — сказал он, — я рад, что вы вернулись. Дела идут неважно. Мне говорили, что господин Гитлер, который возомнил себя Бисмарком и императорским генеральным штабом в одном лице, хотя у него для этого нет ни таланта, ни стати, хочет нанести нам очередной удар под Седаном и в Бельгии. Вы правильно сделали, что прошли нужную подготовку. Но теперь надо, чтобы вы помирились». Лучше сказать было просто нельзя. Все время отставая от событий, он порой их опережал. Я совершенно уверен, что слышал собственными ушами, как он утверждал в ту пору, когда все восхищались «линией Мажино», что все решится, как всегда, между Бельгией и Арденнами. Филипп был слегка озадачен. Но он пожимал всем руки, совсем как на тех из висевших в нашей бильярдной и в библиотеке старинных картинах, где изображались волнующие сцены. История как-то уж чересчур озадачивала его своими противоречиями. Он только что воевал на стороне немцев, и вот теперь ему предстояло воевать против них. Ну и что! На протяжении многих веков смена союзников была чуть ли не профессией королевской семьи и нашей тоже. Филипп был фашистом, это верно. Но он был националистом. Ему и карты как никому другому в руки, чтобы сражаться с теми же самыми немцами, которыми он так восхищался. И даже Клод, более мрачный, чем когда бы то ни было, из-за плохих новостей из Испании, стоявший, скрестив руки, в углу, чуть в стороне от остальных, с легкой презрительной миной на лице, одобрительно качал головой. Он еще находился в том возрасте, когда верят в героизм. Однако в дальнейшем и ему предстояло столкнуться с весьма и весьма значительными противоречиями.