Дорога на Элинор - Павел Амнуэль

Книга была первой, и Терехов не спорил. То есть, попытался однажды, но вместо ожидаемого результата получил противоположный — редактор уперся, и заменить пришлось не одно слово, а всю фразу, потому что…

Да нипочему. Теперь Терехов точно знал — нипочему. Как звали редактора? Михаил… Было еще отчество, которого Терехов не мог вспомнить, и фамилия… Можно посмотреть в выходные данные, но что, если фамилия там окажется совсем другая?

Если фраза осталась такой, как ее написал Терехов, то, может, и редактировал его первую книгу не Михаил… да, Алексин… а, например… были там и другие редакторы, Оля Семина, например, она бросала на Терехова жалостливые взгляды, когда он приходил и ждал Михаила, сидя на краешке стула у его заваленного рукописями стола. Оля не стала бы его третировать, и если посмотреть на последнюю страницу, то, может быть…

Терехов перелистал книгу, на последней странице выходных данных не оказалось, и он вернулся к началу. Фамилию редактора он обнаружил там, где была помещена издательская аннотация, утверждавшая, что первое произведение молодого автора обязательно полюбится читателям, потому что…

О. В. Семина — черным по белому.

Пальцы мелко задрожали, Терехов провел ими по странице, будто слепой, читавший не то, что видно глазу, а то, что выдавлено невидимым текстом, и на этой невидимой странице он увидел, как было на самом деле: Оля — для многих она была Ольгой Тихоновной, а ему она сразу сказала «Зовите меня Олей, нам ведь работать вместе», — читала его текст пристально, но доброжелательно, и замечания делала только тогда, когда Терехов, разогнавшись в каком-нибудь предложении или фразе, игнорировал правила русской грамматики, а порой даже и здравого смысла. Тогда Оля брала мягкий простой карандаш, ставила на полях едва заметную закорючку и просительно говорила: «Ну, Володя, давайте мы это изменим, „лупоухий, как капуста“, ну это совсем… да и слова в русском языке такого нет — лупоухий. Лупо бывает глазый, вы со мной согласны?»

Терехов хотел соглашаться с Олей во всем, но возражал просто из принципа, ему казалось, что он нравится этой девушке, незамужней — он это выяснил в первый же день — и, возможно, готовой на приключения, возможно, даже ожидавшей их, но у Терехова в то время была жена, которую…

Была?

Терехов перелистывал страницы, и на память приходили эпизоды из жизни, которые он почему-то раньше не помнил. Прогулки с Олей по Ильинскому лесу — разве это было? Память подсказывала — да, и он даже как-то чуть не сверзился с довольно крутого обрыва, Оля вовремя подхватила его под локоть, и глаза их оказались так близко друг к другу, что…

Что?

Кажется, ничего — домой он, во всяком случае, вернулся в дурном настроении и весь вечер дулся на жену, будто она была виновата в том…

На жену?

Но ведь он ушел от Алены, когда написал свой первый рассказ. Сыну тогда и года не исполнилось.

Сыну? У него с Аленой был сын? Как же его звали?

Господи, ты что, совсем этого не помнишь? Ты же так страдал, когда твой… твой… как же его…

Не было у него и Алены детей — они прожили шесть лет, разругались вдрызг, он собрал вещи и ушел, тогда он еще курил, а потом бросил…

Да не курил я никогда!

Терехов почувствовал, как по спине между лопатками стекает липкий и теплый пот, будто смола больного дерева. Ему не было страшно, но странная раздвоенность — он держал в левой руке одну книгу, в правой другую — рассекала не только память, не только сознание, но весь реальный мир, и комнату рассекала тоже, двоилось в глазах и в мыслях, в сознании и где-то глубже, там, где формировались его личность и его рефлексы.

Неужели, если меняешь собственное прошлое, то непременно возникают такие неприятные ощущения?

А как иначе? Меняя прошлое, меняешь не только память, меняешь физиологию, мир, в котором живешь, и других людей, потому что твое прошлое — это и их прошлое тоже. Единственный способ не сойти с ума — поднять телефонную трубку и…

В такую рань? Четвертый час ночи.

Терехов придвинул к себе телефон и положил палец на кнопку.

Кому?

Собственно, это было очевидно. Но номера телефона Жанны Терехов не знал. Может, не помнил. Сообщала она ему свой номер? Было ли это? В какой жизни?

Терехов похолодел, и пот, стекавший по спине, стал ледяным, будто к позвоночнику приложили мокрую лепешку. Что если в новой его жизни не было Жанны? И значит, Ресовцева не было тоже? Если первую свою книгу Терехов опубликовал на восемь лет раньше, чем…

Нужно вернуться.

В то настоящее, которое было его настоящим, которое стало прошлым, но которое…

Черт, черт, черт, — обругал себя Терехов, — я даже в мыслях стал косноязычным. А как сказать правильно? Как подумать?

В прихожей нерешительно звякнул звонок — Терехову показалось даже, что никакого звонка не было, просто в голове, в расхристанных его мыслях что-то зазвенело, но в это время звонок, набравшись, видимо, сил и уверенности, загремел школьным набатом, не переставая, — так вопил, наполненный восторгом собственной значимости, звонок в его детстве, требовавший, чтобы учащиеся прекращали свои не обозначенные в расписании занятия и немедленно бежали в классы, срочно, немедленно, иначе наказание, запись в дневнике…

Хватит!

Обе книги упали на пол, и телефон Терехов тоже уронил, когда неуклюжим движением ставил аппарат на стол. Поспешил в прихожую, мысленно умоляя звонок умолкнуть, иначе соседи проснутся, и что они могут подумать, ведь четвертый час ночи, самое тревожное время…

Он распахнул дверь, и звонок смолк в то же мгновение, а из темноты лестничной площадки на грудь Терехову упала Жанна, обхватила его холодными руками, глаза ее оказались совсем рядом, даже не рядом, а в нем самом, в его мыслях, будто он сам видел ее глазами — себя, ошалевшего от изумления, в светлом проеме двери, а за его спиной свет ночника был подобен яркой звезде, единственной на сером фоне неба.

Запер ли он дверь, когда впустил Жанну в квартиру? Возможно. А может, и нет. Терехов подумал об этом — такой была первая его связная мысль, — когда несколько минут спустя стоял у кухонного стола и прижимал холодные ладони к уже горячему боку чайника, бодро запевавшего единственную знакомую ему песню.

Терехов оглянулся — Жанна сидела на табурете, на ней не было ничего, кроме тонкого халатика, наброшенного на ночную рубашку, волосы были распущены и падали на плечи путанными волнами, и, что поразило Терехова больше всего, когда это обстоятельство дошло наконец до его сознания: Жанна была босой и пыталась прикрыть ноги халатом, неужели она так и шла босиком через пол-Москвы, это же нелепо, это невозможно и глупо, этого не было, потому что не могло быть, и значит, Жанна не шла по улице…