Шишкин лес - Александр Червинский

— Все бывает, — говорит Лариса. — Каримов в Узбекистане пишет романы. А папа стихи.

— Товарищи! Мы живем внутри фильма Феллини! — воздевает руки к небу Эрик.

— Папа в минуты вдохновения ничего вокруг не замечает, но вообще пора баиньки, — говорит Лариса. — Кутарды. Анька, пойдем, я тебе все покажу и пойду к себе в беседку. Спокойной ночи, мальчики.

— У меня все в гостинице, — говорит Аня, — даже зубной щетки нет.

— Я тебе все дам. Лариса уводит Аню.

— Ты понял, старичок? Ты понял? — шепчет Эрик. — Она тебя ждет в беседке!

— Здесь? В этом доме? Это невозможно.

— Старичок, ты ее любишь?

— Да.

— Тогда все возможно. Надо совершать резкие поступки.

— Ты думаешь?

— Иди, иди!

Мой старший брат Макс был женат много раз. И каждый раз по страстной любви. Впервые это случилось в Ашхабаде. Он, конечно же, не рассказывал мне, как все было той ночью, но Эрик и Анька все потом выболтали, так что я себе все это очень детально представляю.

Медведь, оскалив зубы, смотрит на крадущегося по темному коридору Макса. Дверь в кухню приоткрыта. Там, за покрытым клеенкой столом, Касымов грызет карандаш, задумавшись над своим блокнотом.

Макс беззвучно открывает входную дверь и выходит в волшебный восточный сад. Журчит в фонтане вода. Оглушительно верещат цикады.

Огонек сигареты светится в окошечке милицейской будки. Когда милиционер отворачивается, Макс перебегает ведущую к дому аллею и скрывается в саду.

Пригнувшись, он крадется за кустами роз на свет горящего в беседке фонаря.

В беседке, на широкой тахте, с журналом «Москва» в руках лежит ослепительно красивая Лариса. Страх быть в глазах Эрика трусом и страх быть пойманным, вожделение и стыдливость интеллигента — сложные эмоции переполняют Макса, когда он начинает раздеваться.

— Что ты читаешь? — обнимает он Ларису.

— «Мастера и Маргариту». — Она не может оторваться от журнала. — Слушай, это как будто про нас с тобой. Подожди, я сейчас дочитаю главу.

Макс терпеливо ждет. Лариса читает. И читает. И читает.

Утро. По всему городу собачий лай. В саду рядом с беседкой слышен гомон говорящих по-туркменски мужских голосов. Звуки пилы. Лариса спит с журналом в руках, Макс спит рядом.

При дневном свете сад меньше и скромнее, чем казался ночью. Рядом с беседкой рабочий, стоя на стремянке, спиливает ветки шелковицы. Гудит машина у ворот.

— Хозяйка! Молоко!

Лариса просыпается и натягивает на себя простыню:

— Макс, по-моему, ты проспал.

Макс в ужасе вскакивает и начинает искать свои брюки.

Рабочий украдкой поглядывает на них со своей стремянки.

Жена товарища Касымова, в халате, с кастрюлей в руках, идет от дома к калитке за молоком и, заметив движение в беседке, останавливается.

Макс пытается натянуть брюки, от ужаса не попадая ногой в штанину.

Жена товарища Касымова видит его, роняет кастрюлю и, всплеснув руками, кричит что-то непонятное по-туркменски.

Эрик спит на полу в кабинете, обняв руками поднос с окурками и пустой коробкой «Мальборо».

— Эрик! — расталкивает его Макс. — Проснись! Я совершил резкий поступок.

Эрик вскакивает, роняя окурки:

— Что случилось?

— Я женюсь на Ларе.

— Старичок, разреши тебя поцеловать, — торжественно лобызает Макса Эрик. — Ты мне нравишься. И мне кажется, что сегодняшняя ночь — это начало нашей долгой красивой дружбы.

До того как Эрик уехал с Анькой в Англию, он жил и работал у нас в Шишкином Лесу. Я все это к тому, что понять, где кончается одно и начинается другое, совершенно невозможно.

5

Аукцион кончился. Разъезжаются автомобили. Люди выходят из здания галереи с покупками, но это все по мелочам, а все ценное — все картины, наши архивы, мебель и дом — приобретено безликим мужичком, сидевшим в последнем ряду.

Рабочие разбирают стенды. Маша упаковывает в ящики непроданные вещи. Она твердо решила не общаться больше с Сорокиным, у нее есть на это идейные и эмоциональные основания, но любопытство донимает ее, и она к нему подходит:

— Кто этот тип, который все скупил?

— Разве это так важно? — Сорокин подсчитывает выручку.

— Я же знаю, что вы знакомы! Кто это?

— Виктор Александрович Петров. Какая разница.

— Ты помог КГБ скупить все наши вещи! Все наши картины!

— Я не знаю, Маша, кто покупал вещи, моя задача была их продать.

— Ты лжешь. Ты с ним в сговоре. И все происходившее здесь — мерзость, и этот Петров теперь нагло требует, чтоб мы подержали вещи здесь, пока он организует упаковку и транспортировку картин.

— И что тут н-н-наглого? — спрашивает усталый Сорокин.

— А то, что он хочет, чтоб охрану галереи на это время взяли на себя его мордовороты, а у меня этим занимается Катков. И будет заниматься, потому что я ему доверяю. И посторонних я к себе сюда не пушу. Тем более деньги будут здесь.

— Какие деньги?

— Вот эти. Деньги за аукцион.

— Ты с ума сошла? Почему здесь, а не в банке?

— Потому что, мосье Сорокин, здесь не Париж. У нас деньги хранят дома, а не в банках.

— Но это же какой-то идиотизм!

— Деньги будут здесь, и сторожить их будут люди Каткова. И прошу не называть меня идиоткой. Я тебе давно не жена!

— Деточки, сейчас не время ссориться, — подходит к ним Степа.

— Ладно, к черту, — теряет терпение Сорокин. — Моя миссия закончена, и я завтра уезжаю.

— Скатертью дорожка, — усмехается Маша.

— Я вам позже позвоню, — говорит Сорокин Степе и, не попрощавшись с Машей, уходит.

— Здесь примерно семь миллионов тридцать тысяч долларов, — говорит Степа. — И три миллиона одолжил Коте Павел Левко. Таким образом, деньги есть. И это благодаря Сорокину. А ты с ним, деточка, так нехорошо. Человек же нам помог.

Она отворачивается и всхлипывает.

— Что с тобой?

— Ничего. У меня будет ребенок.

Степа долго жует губами, переживает сложную гамму чувств, подсчитывает что-то на пальцах и все-таки спрашивает?

— От Сорокина?

— От кого же еще!

— Но вы же разведены. И вообще, почему ты решила, что беременна? Он же только две недели назад приехал?..

— Дед, ты иногда бываешь просто невозможен!

Часть девятая

1

Я не понимаю, где кончаюсь я и начинается все остальное. Я не понимаю, где проходит эта граница. Но ведь это значит, что и другие не понимают. И значит, для моего папы тоже нет границы между ним и мной, и для него время тоже сейчас остановилось, и он все это видит вместе со мной. Облако отражается в чернильно-темном озере. Церковь. Кладбище. Ржавый и золотой лес. На лугу стог с длинной фиолетовой тенью.

Полет над осенним Подмосковьем продолжается. Железнодорожная платформа. Сосны. Поселок Шишкин Лес. Наш дом. Теперь уже не наш.

Аукцион кончился. Публика разошлась. Степа сейчас впервые выглядит на свои восемьдесят пять лет. Шаркающей походкой бродит он по залам галереи, глядя на то, как упаковывают купленные вещи. Все заставлено ящиками с картинами и мебелью из Шишкина Леса.

Люди Каткова стоят на страже у всех дверей.

Жорик вытаскивает из пустого ящика спрятавшегося туда Петьку. Петька визжит и брыкается.

— Ну, ты, в натуре, хулиган, — ухмыляется Жорик.

Петька дико визжит, убегает и опять прячется. И опять Жорик находит его.

Видно, что Жорик поглощен этой игрой в прятки не меньше, чем Петька. Он играет не как взрослый человек, а как ребенок, всерьез играет, до истерического даже состояния.

Степа смотрит на глупого этого Жорика и жует губами. Если бы Жорик не оставил в тот день аэроклуб без присмотра, ничего бы не произошло. Но Жорика там не было. Ксения видела, как он возвращался из магазина. И пока его там не было, в аэроклуб проникли эти бомжи. Но Жорик не виноват. Он просто дурак. Бомжи тоже не виноваты. Просто они бомжи. Просто их кто-то нанял, чтоб подложить пакет в самолет. Может быть, бутылку за это обещал. А когда они пришли за бутылкой, пристрелил.

Степа выглядывает в окно. Во дворе стоит огромный фургон. Рабочие вносят в него ящики. Другие несут к фургону наш буфет, в котором всегда хранилась знаменитая рябиновая водка.

Моему папе восемьдесят пять лет. Из них шестьдесят он прожил в Шишкином Лесу с моей мамой, которую он очень любил. Он никогда всерьез не болел, не испытывал нужды, не служил в армии и не сидел в тюрьме. Ему повезло как немногим. Но он не думал, что доживет до времени, когда дом, картины и предметы, среди которых прошла его жизнь, придется продать.

Степа заглядывает в комнату, где Антон и Макс перевязывают пачки стодолларовых купюр.

— Девять миллионов есть, — говорит Антон.

Степа кивает и продолжает свой печальный обход.

Нина и Ксения помогают упаковывать картины.

Сверкающий треугольниками и ромбами портрет Вари работы Полонского, вызвавший когда-то в Манеже гнев Хрущева, уже лежит в ящике. Рабочий закрывает ящик фанерой и начинает забивать гвозди. Похоже на гроб.