АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА - Наталья Галкина

Придя из армии, юноша - назовем его Никитой - развелся, сошелся с женщиной старше его лет на десять, слывшей наркоманкой, считавшейся не вполне нормальной и обожавшей коз. Коз его новая жена разводила с детства. Видимо, козы были под стать хозяйке, то бить отчасти с приветом, к тому же невезучие, вечно влипавшие в истории: козы ломали ноги, рога, забредали на территорию электростанции, травились травобоем, одна даже свалилась в выгребную яму, в отстойник, но была хозяйкой вытащена, хозяйка не погнушалась скакнуть в нечистоты, спасая любимое животное, обе торжественно прошли по дачному поселку, и Эсмеральда, и ее козочка, по уши в дерьме.

Я так понял, Никита подсознательно надеялся, что Эсмеральда вытащит и его из отстойника, куда погрузился он по время службы в армии. Он не учился, не работал: новая жена его, кроме коз, держала свору приблудившихся собак, бездомных или найденных; круглый год жила наша пара на даче, такие новоявленные дети природы. Собаки с голоду и по недостатку воспитания озоровали в поселке отчаянно: в конце концов кто-то из жителей поселка устроил небольшую собачью бойню, всех собак пристрелил, грозился то же сделать и с козами, и с хозяевами; грозился, впрочем, просто так, куражась, нюхнув собачьей кровушки, наслушавшись Эсмеральдиных проклятий; все в собачьей крови, Эсмеральда с Никитою рыли собачьи могилы, и заплаканная хозяйка потом долго украшала их полевыми цветами.

Никита и его козья жена варили мухоморы, пили отвар, играли в глюки. Однажды на костре, разведенном перед самым порогом, они сожгли свои паспорта, танцуя и выкрикивая одним им понятные фразы, став гражданами страны марсианских грез.

Они ни к кому не ходили в гости, никого к себе не звали. Обжитая территория ограничивалась колышками козьих выпасов; Козий остров был их убежищем в пучине зла и их ловушкой. У них родился мальчик, которого Никита очень любил. Мальчику не было и трех лет, когда Никита повесился.

Мальчика забрала бабушка, моложавая бойкая женщина, славившаяся некогда своими романами, амурами, ухажерами и мужьями, Кармен, любовь свободно всех чарует. Она рассказывала всем, что Никита страдал шизофренией, его лечили, он лежал в клинике, но и психиатр сказал: его не вылечить до конца, ничего нельзя сделать.

У него были: армия, шизофрения, наркомания, моложавая мать Кармен, сумасшедшая жена Эсмеральда, любимая сестра, но уже выросшая, - слишком много женского рода на одного мужика, оставалось только уйти; он и ушел, - кстати, восьмого марта, сделав подарок всем сразу.

В магазине моя дочь приметила маленького ребенка в сидячей низкой коляске. Она наклонилась к малышу, повторяя ему одно из немногих слов, которые умела произнести: «Улыбнись!» Это была ее любимая просьба, чаще всего обращаемая к незнакомым. Я устремился к ним с другого конца магазина, выскочив из очереди в кассу, мне казалось, ребенок испугается, я глядел ему в лицо, ожидая гримасы плача; из неведомых глубин маленького, чрезвычайно серьезного существа, из самых недр, из сердцевины, возникла крошечная, слабая, еле намеченная робкая улыбка. Дочь моя Ксения повернула ко мне ликующее лицо. Смущенный, я поднял глаза на женщину, везущую колясочку, говоря: «Ксюша, какое умное дитя, добрый, милый ребенок, он тебе улыбнулся, он понял», - и узнал мать Никиты, узнал Кармен, хотя лицо ее было отчасти ужасным, что-то выгорело дотла; со дня гибели Никиты прошло четыре месяца.

В лето, когда я увидел его сына, мы снимали дачу в том же поселке, где впервые встретил я Никиту четырнадцатилетним с хорошенькой сестренкой, он водил ее за руку, завязывал на ее кудряшках бант, катал ее на велосипеде.

Почему-то я очень тяжело переживал его гибель, хотя не был ни другом дома, ни приятелем родителей, ни хорошим их знакомым. Даже на звездное небо, помнится, подымая глаза, тут же их отводил, вспоминая казачье название Полярной звезды: Прикол. Прикол, колышек пасущейся козы. Козий остров с мухоморами, кострами, пристpеленными собаками. Мне снились тяжкие цветные сны, подобные их мухоморовым наркотическим грезам.

Я долго не мог понять, отчего Никита повесился. Возможно, я проявлял наивность, любой психиатр объяснил бы мне, что у шизофреников своя логика, но я не вполне верил психиатрам. Однажды утром я понял отчего: от любви. На острове Козьем появилась любовь в виде махонького ребенка. Родилась любовь, а ее не должно было быть в мире, где есть пыточная армия, наркомания нищих, шизофрения палаты номер шесть удельнинского дурдома. Если можно вытерпеть все это, любовь вынести нельзя.

– Какая красота, - говорила Настасья, - такой венецианский дворец, вырастающий из воды, особенно когда вода высока, да вот же он на гравюре. А как называется остров?

– Козий! - бойко откликнулся я

– Да Овчий, Овчий! - вскричала она - Ну запомни! Ну запиши!

Никиты еще не было на свете, его Эсмеральда уже гуляла с козочкой или примерялаcь, вглядываясь в козьи рожки, гулять, я ничего о них не знал.

– Да запишу я, запишу, - отвечал я. - Видишь - нарисовал остров. Это остров. Надписываю: О-в-ч-и-й. Рисуем дальше. Вот трава. Вот Овцетта. Вот Козетта.

– А это кто?

– А это мы с тобой. Мы их пасем. Пастух и пастушка. Пастораль.

ОСТРОВ ОВЧИЙ, ОН ЖЕ ОСТРОВ ПОДЗОРНЫЙ

Остров Овчий и Подзорный дворец постоянно сбивали меня с толку. У Настасьи в отцовском кабинете над письменным столом с зеленым сукном висела на стене большая фотография этого самого дворца на острове, находившихся как бы в глубине гравюры, как бы на втором плане или на третьем. Гравюра была старинная, побережья, острова, мосты, город - все изменилось с тех пор, я никак не мог представить себе местонахождение дворца, песчаной косы; проезжая по мосту Лейтенанта Шмидта, не единожды вглядывался я в убегающую к дальним портальным кранам часть Невы; ни острова, ни дворца, словно они ушли под воду наподобие маленькой Атлантиды или игрушечного Китежа. Скорее всего, они должны были находиться много левее, в ycтьe Фонтанки, где впадала она в Неву, левее, еще левее, ближе к Екатерингофу. Пространства в воображении моем перетекали одно в другое, дрейфовали, особенно непонятны были устья Фонтанки, Мойки, Екатерининского канала, то есть канала Грибоедова, реки Кривуши; они таились далеко, за пределами видимости, и делали без меня, без присмотра, что хотели; я подозревал острова архипелага Святого Петра в дрейфе, они играли в льдины, лукавые, непостоянные, склонные к перемещению, чухонскому колдовству; в этом смысле Железный остров, спрятанный в доке Новой Голландии, был истинным символом наших неподражаемых малопонятных мест.

Переименовав остров Овчий в Подзорный, Петр Первый повелел построить на нем Подзорный дворец, каменный, с башенкою, где живал в уединении и ждал прихода кораблей из Кронштадта. Подзорный дворец являл картину вечного наводнения. Наблюдать в подзорную трубу корабли из Кронштадта, что за, елки-палки, игры во флот и флотоводцев?! до Кронштадта, чай, рукой подать. Кого он изображал, глядя в сторону острова Котлина в оптическое устройство, в то время как Котлин всякий зрячий видел и просто так? Уж не начинал ли Петр Великий слепнуть, не заболевал ли втайне уже тогда (если изначально был здоров)?

В елисаветинскую эпоху в Подзорном дворце ждал своей участи Апраксин, коего содержали тут под стражею. Днем ждал кораблей уединившийся царь Петр Алексеевич, он же ночами ждал ночного тайного визита царицы в полупустом двухэтажном загадочном, отражающемся в воде в затишье, обведенном в ветер волнами доме: еще немного, и сам дворец поплывет куда глаза глядят, выбирая все новые и новые места стоянок, плыви, мой челн, по воле волн! ибо дворец, построенный для ожиданий, и сaм подходящего момента - ждет.

Да, мы читали, как бывший петровский дворец на островке отошел во владения Адмиралтейства, Адмиралтейского завода, превращен поначалу в Адмиралтейские магазины, потом в унылое чиновно-заводское помещение и, наконец, разрушен вовсе, но не верьте слухам, как не верите сплетням, особливо слухам и сплетням историческим. Ибо на самом деле многое из того, чего якобы нет, очень даже существует, хотя и на особицу, а то, что объявлено не просто существующим, пребывающим въяве, а прямо-таки главенствующим, являет столь откровенный образ небытия, что жуть берет; вначале жуть берет, а потом и небытие поглощает.

Осень была в разгаре. Первый снег выпал незадолго до Покрова. Все деревья стояли в листве, листву осыпал снег, снег лег на листья, траву, тротуары, тут же растаял, чуть дольше задержался на крышах. Дочь Настасьи, Настя-младшая, тихо училась в местной школе у тетки Лизы в Зимогорье; владелец красной авторучки, друг Настасьиного мужа Максим (я регулярно забывал его отчество, то ли Станиславович, то ли Родионович) медлил «принимать меры»; о муже, как положено, ни слуху ни духу, характер нордический, незримый фронт. Нас с Настасьей словно лихорадило. Мне снился ее муж, киногерой с шандалом в длани, подвиг разведчика, мужественное неуклонное существо с волевым подбородком: я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной, я был за Россию ответчик, а он спал с моей женой («он» и «я», соответственно, менялись местами). Мысленное «мы», прежде обозначавшее только меня и ее, оказалось неточным: «мы» - еще и муж, и дочь, и облагодетельствованный мужем старик отец. Кого-то не хватало, видимо, моей невесты.