Тощие ножки и не только - Том Роббинс

Куратору Израильского музея в Западном Иерусалиме инсталляция это настолько понравилась, что он выразил желание ее приобрести. Но на том условии, что Бумер лично доставит свое детище в Иерусалим, где затем опять-таки лично заново соберет для специальной выставки, посвященной проблемам национальной безопасности, вернее, восприятию этих проблем глазами художников. Предполагалось, что выставка откроется дней через десять – двенадцать.

Ультиме идея понравилась, хотя это и означало, что один из экспонатов покинет стены ее галереи раньше времени. Бумер, который не был до конца уверен в том, что Иерусалим существует, сказал, что подумает. И лишь объявив Эллен Черри о своем скором отъезде, неожиданно понял, что решил бежать. Бежать ото всех – от обиженной бывшей жены, от Ультимы Соммервель, от свалившейся невесть откуда славы, бежать, прихватив с собой груз патрончиков из-под туалетной бумаги и капризную, вредную ворону; бежать в этот удивительный город, который называли кто Оком, кто Пупком, кто Песней, кто Кровоточащей Раной этого мира.

Бумер улетел из аэропорта Кеннеди в середине ноября, намереваясь вернуться ко Дню благодарения. В его наспех собранном саквояже среди джинсов, трусов, гавайских рубашек и дюжины пар носков затесался один непарный фиолетовый носок, которому, по идее, уже давно было место в мусорной куче, не обладай он некой сомнительной сентиментальной ценностью. Да-да, как это часто случается в этой жизни, судьба-злодейка распорядилась так, что в Иерусалим летел – подумать только, какая несправедливость! – Чистый Носок!

Будь о том известно его менее счастливому и чистому собрату, тот наверняка разразился бы потоком непристойностей – те бы только знай выскакивали из него, как пробки от шампанского, – и от злости заметался бы по подвалу собора Святого Патрика, перелетая от одной стены к другой. Кстати, по мнению Грязного Носка, подвал этот мало чем отличался от ящика комода – почти так же тесно и темно.

Так что, может, оно и к лучшему, что Грязный Носок ничего не узнал. Он лежал, лениво свернувшись калачиком, перед решеткой, ни о чем не ведая, поджидал появления Перевертыша Нормана и почти не прислушивался к тому, о чем там рассуждает Жестянка Бобов. А рассуждал(а) он(а), обращаясь к Ложечке, о вероятных размерах, форме и значении Третьего Иерусалимского Храма.

Из семи гномов только Чудик был безбородым. Сей факт должен нам что-то поведать о мудрости бритья бороды.

Будь Жестянка Бобов мужчиной, возможно, он(а) тоже бы отрастил(а) бороду. Полагаю, что при желании нетрудно себе представить консервную банку, щеголяющую аккуратной бородкой или линкольновскими бакенбардами, одетую в светлый костюм, со слегка обтрепанными и кое-где пожелтевшими от времени манжетами, опирающуюся на трость с набалдашником. Вот он(а) задумчиво вращает в стакане глоток коньяка, и можно подумать, будто он(а) восседает на почетном месте у камина где-нибудь в библиотеке или заседании клуба путешественников.

Возможно, такое видение страдает узостью и упрощенчеством и не раскрывает всей сложности ее фигуры, но не это главное. Дело в том, что растительность на лице, равно как и насильственное ее отсутствие, как, например, в случае с Чудиком, не занимала мыслей Жестянки Бобов. Просто он(а) пытался(ась) сохранить, не уронив при этом собственного достоинства, остатки былой этикетки, какой бы порванной и грязной та ни была. Вот почему Жестянка предпочел (л а) устроиться на корточках наверху закопченного молитвенника, который в свою очередь лежал на перевернутом ведре, и изо всех сил напрягал(а) голос, чтобы быть услышанным(ой) в диком грохоте, который производил уличный транспорт: сквозь решетку в подвал беспрестанно врывалось гусиное крещендо гогочущих клаксонов и шипящих тормозов. Однако расположившаяся у ног ее десертная Ложечка была само внимание и даже не пыталась время от времени поднять руку, чтобы погладить пышные наставнические бакенбарды.

Специально ради Ложечки Жестянка не поставил(а) в труд заново изложить информацию о Первом Храме – Храме Соломона (или Хирама – как хотите), которая первоначально была изложена в мрачный, полный неопределенности день после их злоключений в горах Вайоминга. И вот теперь он(а) пересказывал(а) то, что им было известно из имеющихся у них источников о Втором Храме – Храме Ирода. Впервые же Ложечка узнала о нем – не без нажима со стороны Жестянки Бобов – во время сиесты среди окаменел остей северо-западной Небраски.

– Самое главное – не напутать с датами, – заявила жестянка. – Соломонов Храм был разрушен в 586 году до Рождества Христова. Верно? Второй Храм – эту дешевую замену первому – наскоро соорудили в 515 году. А это значит, что на протяжении – не дай Бог ошибиться – семидесяти одного года Иерусалим вообще обходился без храма. Разумеется, большая часть евреев находилась тогда в вавилонском изгнании, поэтому возводить Храм в Иерусалиме не было особой необходимости. Но к 515 году… кстати, мисс Ложечка, вас разве не радует, что неодушевленные вещи живут вне истории? Или по крайней мере вне такой, которая требует запоминания дат. Нам вообще повезло гораздо больше, чем мы сами готовы признать. Никаких тебе исторических дат, никаких простуд, подоходного налога, вросших ногтей, зубной боли, перхоти, герпеса, дурного запаха изо рта, изжоги и волос на теле. Особенно волос! Бр-р! Хотя аккуратная, симпатичная бородка не помешала бы.

– А внутренняя гниль? – буркнул Грязный Носок.

– Не понял(а). Вы это к чему?

– По крайней мере люди не гниют изнутри и не ржавеют.

– Ну, это еще как сказать, – возразил(а) Жестянка Бобов. – Вы вспомните-ка республиканцев, которых мы видели на митинге в Айове.

Ложечка хихикнула.

– Кстати, мистер Носок, – продолжал (а) гнуть свою линию Жестянка Бобов, – вы, часом, не припоминаете дату, когда царь Ирод якобы взялся за обновление Второго Храма?

– Отчего же. Отлично помню – старикан, не иначе как руки у него зачесались – затеял ремонт за двадцать один год до Христа.

Грязный Носок перекатился на другой бок, вновь сосредоточив все внимание на улице. Жестянка Бобов и Ложечка обменялись недоуменными взглядами.

Именно во время вавилонского изгнания патриархи наконец выстроили в ряд своих монотеистических уток. В течение многих веков, что текли себе своим чередом после того, как Авраамово племя приняло прозорливое политическое решение продвигать вперед своего местного племенного божка как единственного и истинного Бога всей вселенной, в Израиле и Иудее не переставали поклоняться Великой Матери. Древние евреи любили свою Богиню, любили мудро и подобающе. Даже когда пришло время принять Яхве, они не стали уничтожать ее святилищ – как в храмах, так и в своих сердцах. Астарта, или Ашторет, как они называли ее, царила в Первом Храме наравне с Яхве, а случалось, что и вместо него – что, надо сказать, вызывало скрежет зубовный у оголтелых женоненавистников яхвистского правого крыла.

Изгнание объединило евреев – такого единства рядов у них никогда не наблюдалось дома. Угнетение и тоска по родине скрепили их общими узами. И чем больше вавилоняне насмехались над их супергероем Яхве, тем крепче евреи цеплялись за него как за символ своей уникальности и избранности. Вдохновленные пророком Иезекиилем, жрецы патриархального толка поспешили воспользоваться ситуацией в своих целях.

Именно в Вавилоне доселе многочисленные и разношерстные законы и ритуалы иудаизма были наконец отредактированы и сведены воедино. Здесь же было положено начало и новым традициям – например, синагогам. А из древних руд иссушенной зноем родины – евреи долго копили их и обогащали в огне своих устремлений – была выкована суровая и вдохновенная догма. С этого времени всякий раз нежный поцелуй Матери будет натыкаться на щит догматической бронзы. Так велика была ненависть к ней патриархов, так велик их страх перед ней, что в их записях не содержится даже ее имени. Когда же ее нельзя было не упомянуть, обходились туманными намеками – мол, некое блудливое, языческое зло.

К 538 году до Рождества Христова ликующие пленники получили разрешение вернуться в опустошенную Иудею (напомним, вавилоняне все, что только было можно, сровняли там с землей). Пять десятков лет усиленного промывания мозгов не прошли бесследно – евреи избавились от своих былых матриархальных симпатий. Лишь во славу Яхве – его и только его одного – они заново отстроили страну, отстроили столицу и Храм. Второй Храм – хотя и не уступал размерами первому – был прост и незамысловат: несуразная, бедная, на скорую руку возведенная культовая домина, взгромоздившаяся поверх кучи развалин. Ни Богиня, ни Раковина ни разу не удостоились приглашения заглянуть внутрь этой версии – однако это еще не значит, что дни и ночи их пребывания на Храмовой горе подошли к концу.

– Ой! – воскликнула Ложечка. – Кажется, я вспомнила. Мы еще с вами сидели в том месте, где было полным-полно этих самых окаменелых членистоногих. Вам еще тогда показалось, будто Раковина и Посох предпочли добровольное изгнание, однако затем Раковина объяснила, что, как только им удалось бежать от учиненного вавилонянами грабежа и насилия, они продолжили свое дело. Я правильно вспомнила, сэр/мэм?