Происхождение украинского сепаратизма - Николай Ульянов

Неодобрительно относился к искусственному созданию «литерацкой мовы» и Драгоманов, несмотря на то, что был одним из самых горячих протестантов запретительного указа 1876 года. Никто, кроме него же самого, не представил эти протестующие жесты в более невыгодном свете. В своих «Листах до надднипрянской Украины», писанных в 1893 г., за два года до смерти, он делает такие признания, обойти которые здесь невозможно [188]. Он рассказывает, что еще в 1874—1875 г. в Киеве задумано было издание серии популярных брошюр энциклопедического характера на украинском языке. За дело принялись горячо, и на квартире у Драгоманова каждую неделю происходили совещания участников предприятия. Но тут и выяснилось, что никто почти не умеет писать по-украински. На этом языке печатались до тех пор только стихи и беллетристика, но ни научной, ни публицистической прозы не существовало. Первые опыты ее предприняты были лишь тремя годами позднее в Женеве, где Драгоманов, в условиях полной свободы, не стесняемый никакими правительственными ограничениями, стал издавать журнал «Громада». По его собственному признанию, он совсем не собирался выпускать его по-украински и должен был сделать это только под давлением кружков «дуже горячих украинцев», среди которых была не одна зеленая молодежь, но люди солидные и ученые.

«И что ж? Как только дошло до распределения статей для первых книг „Громады“, сразу же послышались, голоса, чтобы допустить не только украинский, но и русский язык»*. Драгоманов опять признается, что печатание журнала по-русски было бы самым разумным делом, но он захотел поставить вопрос «принципиально». Одной из причин такого его упорства было якобы желание «спробувати силу щирості и енергії українських прихильників» „Громади“»*. И вот, как только удалось настоять на печатании по-украински, началось остывание «дуже горячих». Десять из двенадцати главных сотрудников журнала «не написали в нем ни одного слова, и даже заметки против моего|248: „космополитизма“ были мне присланы одним украинофилом по-русски. Из двух десятков людей, обещавших сотрудничать в „Громаде“ и кричавших, что надо „отомстить“ правительству за запрещение украинской печати в России, осталось при „Громаде“ только 4. Двум из них пришлось импровизированным способом превратиться в украинских писателей» [189]*.

Шум по поводу запрета украинского языка был поднят людьми, не знавшими его и не пользовавшимися им. «Нас не читали даже ближайшие друзья,— говорит Драгоманов.— За все время существования женевского издательства я получал от самых горячих украинофилов советы писать по-украински только про специальные краевые дела (домашний обиход!), а все общие вопросы освещать по-русски»*. Эти друзья, читавшие русские журналы «Вперед» и «Набат», не читали в «Громаде» даже таких статей, которые, по мнению Драгоманова, стояли значительно выше того, что печаталось в «Набате» и «Вперед»,— статей Подолинского, например. «Для них просто тяжело было прочесть по-украински целую книжку, да еще написанную прозой, и они не печатали своих статей по-украински ни в „Громаде“, ни где бы то ни было, тогда как часто печатались по-русски»*. Такое положение характерно не для одних только 60-х и 70-х годов, но наблюдалось в продолжение всего XIX века. По свидетельству Драгоманова, ни один из украинских ученых, избранных в 80-х, 90-х годах почетными членами галицких «народовских» обществ, не писал ни строчки по-украински. В 1893 г. он констатирует, что научного языка на Украине и до сих пор не существует, «украинская письменность и до сих пор, как 30 лет назад, остается достоянием одной беллетристики и поэзии» [190]*.

Нельзя не дополнить этих признаний Драгоманова воспоминаниями другого очень почтенного малоросса, профессора С. П. Тимошенко. Застрявший случайно в 1918 г. в Киеве, в короткое правление гетмана Скоропадского, он был близок к только что созданной «Украинской академии наук». «По статуту,— пишет он,— научные труды этой Академии должны были печататься на украинском|249: языке. Но на этом языке не существует ни науки, ни научной терминологии. Чтобы помочь делу, при академии была образована Терминологическая комиссия и были выписаны из Галиции специалисты украинского языка, которые и занялись изготовлением научной терминологии. Брались термины из любого языка, кроме родственного русского, имевшего значительную научную литературу» [191]*.

Положение, описанное Драгомановым для 90-х годов, продолжало существовать и в 1918 году.

Эти высказывания — великолепный комментарий к указу 1863 г. «Малороссийского языка», на котором можно было бы строить школьное преподавание, действительно не существовало, и Валуев не выдумал «большинства малороссов», которые протестовали против его легализации. Гегемония русского литературного языка меньше всего объясняется поддержкой царской полиции. Истинную ее причину Драгоманов усматривает в том, что «для украинской интеллигенции, так же как и для украинофилов, русский язык еще и теперь является родным и природным»~{233}. Он благодарит за это судьбу, потому что «українська публіка, як би зосталась без письменства російського, то була б сліпа і глуха»*. Общий его вывод таков: «…российская письменность, какова бы она ни была, является до сих пор своей, родной для всех просвещенных украинцев, тогда как украинская существует у них для узкого круга, для „домашнего обихода“, как сказали Ив. Аксаков и Костомаров» [192]~.

Вместе с вопросом о языке поднимался вопрос о литературе. Разделить их невозможно. Раздельность существовала лишь в точках зрения на этот предмет между малороссийским украинофильством и галицким народовством. У первого назначение книг на «ридной мове» заключалось в просвещении простого народа либо в революционной пропаганде среди крестьян. Поколение же, выпестованное народовцами, усматривает его не в плоскости культуры, а в затруднении общения между русскими и малороссами.|250:

Костомаров и Драгоманов требовали предоставить язык и литературу самим себе; найдутся писатели и читатели на «мове» — она сама завоюет себе место, но никакая регламентация и давление извне не допустимы. Драгоманов часто говорил, что пока украинская литература будет представлена бездарными Конисскими или Левицкими, она неспособна будет вырвать из рук малороссийского читателя не только Тургенева и Достоевского, но даже Боборыкина и Михайлова. Культурное отмежевание от России как самоцель представлялось ему варварством.

Но уже в начале 90-х годов появляются публицисты типа Вартового, который, обозвав русскую литературу «шматом гнилой ковбасы»*, требовал полной изоляции Украины от русской культуры. Всех, считавших Пушкина, Гоголя, Достоевского «своими» писателями, он объявил врагами. «Кождий, хто принесе хоч крихту обмоскалення у наш нарід (чи словом з уст, чи книжкою), робить йому шкоду, бо відбиває його від національного грунту» [193]*.

Уже тогда обнаружился один из приемов ограждения национального грунта, приобретший впоследствии широкое распространение. Проф. С. П. Тимошенко [194], очутившись в эмиграции, захотел в 1922 г. навестить двух своих братьев, проживавших в Чехии, в Подебрадах. Подебрады были в то время крупным центром украинской самостийнической эмиграции. Там он встретил немало старых знакомых по Киеву. И вот оказалось, что «люди, которых я давно знал и с которыми прежде общался по-русски, теперь отказывались понимать русский язык»*. Школа Вартового принесла несомненные плоды.

Напрасно думать, будто этот бандеровец того времени выражал одни свои личные чувства. То же самое, только гладко и благовоспитанно, выражено Грушевским в провозглашенном им лозунге «полноты украинской культуры», что означало политику культурной автаркии и наступление литературной эры, представленной Конисским и Левицким-Нечуем. Именно этим двум писателям, пользовавшимся у своих товарищей-громадян репутацией самых бездарных, приписывается идея «окремой» литературы. Писать по-украински с тех пор значило не просто предаваться|251: творчеству, а выполнять национальную миссию. Человеку нашего времени не нужно объяснять, какой вред наносится таким путем истинному творчеству. Всюду, где литературе, помимо ее прямой задачи, навязывается какая-то посторонняя, она чахнет и гибнет. Этим, по-видимому, и объясняется, почему после Шевченко не наблюдаем в украинской письменности ни одного значительного явления. Под опекой галичан она стала, по выражению Драгоманова, «украинофильской, а не украинской», т. е. литературой не народа, не нации, а только самостийнического движения. Поощрение оказывалось не подлинным талантам, а литературных дел мастерам, наиболее успешно выполнявшим «миссию». Писательская слава Нечуя, Конисского, Чайченко создается галичанами; без них этим авторам никогда бы не завоевать тех лавров, что совершенно незаслуженно выпали на их долю. Про Конисского сами современники говорили, что его известность — «плод непоразуминня в галицько-украинських видносинах» {234}.