Леди и война. Пепел моего сердца - Карина Демина

Он обещает, что вот-вот к городу подойдут хлебные обозы. На землях лорда-канцлера, так и не признавшего свою отставку, собрали богатый урожай. И Кормак готов отдать его нуждающимся.

Обозов ждут.

Они становятся надеждой, которая воскрешает в людях веру в чудо. И Юго даже немного жаль, что этой вере не суждено продлиться долго. Ее хватило на две недели, до появления в воротах пустой подводы, укрытой синим флагом Дохерти.

Зерно ушло на Север. И Кормак открыл казармы.

Юго наблюдал за происходящим издали. Даже в бинокль он не видел отдельных людей, так, крохотные фигурки на каменном поле.

Массивные склады с плоскими крышами.

Тройное кольцо оцепления.

Серая человеческая масса издали выглядит одним целым, примитивным. Она то подается вперед, пробуя оцепление на прочность, то откатывается, боясь ранить себя же. Это противостояние не продлится долго, уж больно удобный момент. И люди с алыми бантами добровольческих дружин не замедлили воспользоваться. У них тоже есть оружие. И подобие организации. А главное – за ними пойдут. Или не за ними, но за тем, кто первым пересечет линию, отделяющую мир от краха.

Юго не слышал слов, но мог бы повторить их: эти слова произносили во многих иных мирах, но сами по себе, без страха, голода и боли, слова были бессильны.

Толпа отступила…

Замерла.

Качнулась.

И оцепление дрогнуло, первые ряды, но этого хватило. Серая масса навалилась, оттесняя людей в красных плащах, проглатывая их, растворяя… Юго знал, что кто-то попытается устоять на ногах, опять же не из верности Кормаку, но из понимания, что это – единственный шанс выжить. Кто-то побежит, вызывая рефлекс у двуногих гончих. Кто-то снимет плащ и смешается с толпой.

Склады взломали.

И толпа распалась. Больше не стало единой силы, но лишь люди, живущие одним стремлением – взять столько, сколько выйдет. Унести. Спрятать. А каждый, кто желает того же, – вор. Воров следует убивать. Кто и зачем поджег склады, выяснить не удалось. Но когда тяжелая конница сумела пройти сквозь толпу, полыхали не только они. Огонь растекался алой рекой, смывая хлипкие деревянные строения.

Шире и шире.

От берега к берегу…

Пожар удалось остановить. А городская тюрьма пополнилась двумя сотнями бунтовщиков. Юго справедливо полагал, что взяли тех, кто подвернулся под руку. Казнь не стали откладывать. Кормак знал: ничто так не отвлекает от собственных бед, как беды чужие. На площадь выкатили бочки с вином, которое, пусть и разбавленное водой, раздавали даром. Благо винные подвалы в замке были полны.

На что Кормак рассчитывал?

Страх. Ненависть, дикая, животная и уже иррациональная. Инстинкт выживания. Вино. И кровь на плахе. Первая же голова, покатившаяся к толпе, и утробный нечеловеческий вой. Горе? Никто не знал. Но этого достаточно, чтобы остановить занесенный топор.

На мгновенье.

Глухой звук. Хруст. И снова кровь… кто-то кричит:

– Невиновных губят!

И тут же эхом:

– В замке голодных нет!

Вывод очевиден:

– Бей лордов!

Водоворот толпы. И попытки обреченных бежать. У кого-то получается, у кого-то нет. Летят камни. Мечи и лошади расчищают дорогу к мосту. Замок – последнее прибежище.

Ворота смыкаются.

А над городом, над площадью, которую уже к вечеру переименуют в площадь Возмездия, поднимается бурый флаг – белая простыня, вымоченная в крови.

Замок кипит. Но гнева больше, чем страха, ведь стены высоки и надежны. Здесь нет и не будет голода, жажды и холод не грозит – в подвалах достаточно запасов, чтобы пережить не одну зиму.

Рыцари же способны управиться с чернью.

Они выше. И сильнее, потому что рождены с голубой кровью в жилах. Юго мог бы сказать, что по цвету голубая кровь ничем не отличается от обыкновенной. Только разве его послушают?

И ответом мятежу – бал.

Пир последней чумы, не иначе. Надо уходить, потому что это больное веселье не продлится долго. И те, кто достаточно умен, чтобы чувствовать опасность, готовятся к побегу. Здесь тоже каждый сам за себя. Только музыка играет громко, и леди, позабыв про стыд, ищут утешения в объятиях кавалеров.

Ее светлость наблюдают свысока. Портрет почти готов и скоро займет надлежащее место в картинной галерее, заменив другой. Это ли не победа? И в преддверии триумфа ее светлость позволяют себе отказаться от маски. На лицо – толстый слой белил. Румяна. И ярко-голубые тени, которые призваны подчеркнуть цвет глаз. Алые губы. И высокий парик с перьями розового фламинго. Платье цвета шампанского.

Веер трепещет в руке.

Ее светлость чувствуют себя почти хорошо…

А Кормак знает, что рано или поздно, но толпа прорвется к замку. У него есть путь к отступлению, но Кормак не пойдет один. Он готов бросить дочь, но не внука и появляется в детской после полуночи. Юго ждет, и Кормак кивком дает понять, что оценил старание.

– Одень его, – приказывает шепотом. Йен, проснувшийся – у малыша на редкость чуткий сон, – вздыхает. Ему не нравится одежда, слишком тесная и жесткая, но Йен терпит. Он сидит тихо, позволяя застегнуть неудобные крючки.

Кормак берет внука на руки.

Им позволяют выйти из детской. В коридоре тесно – два десятка вооруженных людей с алыми бантами на рукавах. Не чернь, но те, кто желают возглавить мятеж: власть – хорошая приманка. И разве можно устоять перед такой возможностью?

– Я ведь знала, что ты захочешь уйти, папочка. – Леди Лоу вновь прекрасна в своем чудесном платье цвета шампанского. Ткань сверкает, словно лед. – И что меня ты бросишь. Я ведь не нужна тебе больше, верно?

– Что ты натворила, идиотка?

Юго мысленно соглашается с термином. Эта женщина или глупа, если надеется купить ценой его жизни собственную, или подошла вплотную к краю. Ей уже нечего терять.

Кормак пятится. Он боится, но не за себя.

– Лорд-канцлер, – человек в алой накидке поверх кирасы выступает вперед, – именем народного трибунала вы арестованы!

Не только он, если Юго понимал хоть что-то.

В замке множество тайных ходов, некоторые ведут в город, их хватит, чтобы полчища городских крыс оказались внутри стен… а среди рыцарей не так много тех, кто и вправду готов воевать.

– За преступления, совершенные против страны и народа, вы предстанете перед судом.

Сколько ненужного пафоса. И леди Лоу хохочет. По белой пудре ползут дорожки слез.

– Ты должен умереть, папочка… ты его разозлил. Он хочет именно тебя… он успокоится, когда ты умрешь…

Люди с бантами отступают от ее светлости – боятся, что сумасшествие заразно?

– …ты умрешь, и я тоже. Мы опять будем вместе, как раньше. Правда, папочка?

Йена Кормак опускает на пол. И, поддавшись порыву, Юго сбрасывает личину, на мгновение, которого хватает, чтобы Кормак понял.

– Он тоже Дохерти, – шепчет он.

И Юго кивает.

Им позволяют уйти, только дверь запирают на замок.

– Тихо. – Юго обнимает мальчишку, который мелко дрожит. – Я же с тобой. Я тебя не брошу. Обещаю.

Эту ночь назовут первой. С нее начнется отсчет нового мира.

Меррон держала за руку крепко, ей все казалось, что если разжать пальцы, или хотя бы ослабить хватку, то Дар уйдет. Возможно, это и неправильно – заставлять его делать то, что ему не хочется, но… она не станет удерживать. И навязываться тоже.

Просто убедится, что он цел.

И вымыться ему надо.

Одежду почистить.

Слишком много в городе патрулей, легко привлечь внимание, которое, как Меррон подозревала, Дару ни к чему. Как вообще он здесь оказался?

И надо бы спросить, но не ответит же. Ее ли это дело?

Нет.

Наверняка из-за того, что происходит в городе…

…суд.

…и казнь.

…и торжество справедливости, о котором писала сегодняшняя газета.

Судя по дате, справедливость уж два месяца как восторжествовала, но до Краухольда новости пока дойдут…

Ноги болели, особенно левая. Наверняка ушиб, и довольно серьезный, но перелома нет, что уже хорошо. А хромота пройдет. И ладони заживут. Содранная кожа – это пустяк, главное, что пальцы целы.

В мыслях разброд, а на душе неспокойно.

Дом встретил привычной темнотой и запахом трав, которые Меррон развесила сушиться в гостиной – Летиция вряд ли бы обрадовалась подобным переменам, но писем от нее не было уже почти год. И собственные Меррон уходили словно бы в никуда. Правда, говорили, что на дорогах все еще неспокойно, что протекторат перерождается в горниле народной революции и вот-вот уже совсем переродится, тогда и пойдут почтовые кареты, а заодно появятся уголь, соль, зерно и мясо, чтобы не по талонам, а столько, сколько хочешь. В это верили неистово, словно бы сама вера приближала заветные счастливые времена. Наверное, даже казнить перестанут. Разве что только тех, кто против воли народа.

Мартэйнн прикусывал язык, избегая и соглашаться, и спорить.

Он был вообще странноватым парнем. Но докторов не хватало, поэтому не трогали. И еще потому, что Терлак испытывал к Мартэйнну необъяснимую симпатию. Верил, что сумеет поставить на путь истины? Или держал про запас? Враги ведь тоже имеют обыкновение заканчиваться. Как бы там ни было, но дом Летиции Барнс получил статус амбулатории, что позволяло избежать нежеланного соседства.