Грозный идол, или Строители ада на земле - Анатолий Оттович Эльснер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мир вам, и ликование, и радость да войдет во всякое сердце.
Он постоял с минуту и, опуская руки и указывая на гроб, громко продолжал:
— Великий праотец ваш в гробу, старец почтенный, перед которым тварь всякая падала ниц, а я вот, пророк и сын его, возглашаю: радуйтесь и ликуйте. Вы, неразумные, пугливо смотрите и глупо думаете про себя: нам плакать надо и воздыхать, а великий пророк приказывает нам ликование иметь. Да, скудные разумом и верой: приказываю, ибо я сам видел, как светлый Лай-Лай-Обдулай возносил дух родителя на своих руках в свои небесные комнаты. Наш двухсотлетний старец не человек уже, а светлый бог, а я, сын его, — начальник веры и светлый пророк, тоже как бог, значит, — вот это в разум заключите свой и держите крепко… Вера, вера, человеки, одна она отомкнет двери всяких райских комнат… Слушайте, какое еще чудо вышло, слушайте, трепещите и ликуйте, ибо великое чудо. Прежде, однако же, посмотрите в сей гроб… кто лежит там?.. Колодничек будто, арестантик… Да не пугайтесь, самые робкие пусть дерзость имеют заглянуть в гроб…
Толпа задвигалась и, так как любопытство — очень сильное чувство, то, несмотря на робость, которая всех заставляла быть подальше от начальников, обитатели Рая столпились вокруг гроба, удивленно глядя на «арестанта», лежащего там. Вид мертвого произвел на всех ошеломляющее впечатление, но, несмотря на это, когда им приказано было стать на свои прежние места, они испуганно отскочили от гроба и на приличном расстоянии стали слушать страшное вранье «пророка».
— Вот что ужаснуло даже меня: едва родитель наш стал отходить в свой царский дворец на небесах, как, смотрю, ангел около него… держит ангел в руках одежды его ветхие, в которых он когда-то был, как вы слышали все… колодников мы потомки… То же самое и цепи держит ангел… И одел на родителя моего посланник Лай-Лай-Обдулая одежды эти и цепи, и в руки его вложил пергамент с письменами. Тогда я возопил громко: «О, скажи мне, посланник великого Лай-Лай-Обдулая, для чего это родителя отходящего моего ты облачил в одежды постыдные арестанта и наложил цепи на него, и вложил в руки письмена?» И вот ангел ответил: «Пророк, пророк, вложи это слово в разум свой: как на земле, так и в небесных комнатах меньшие арестантики перед большими и колоднички в цепях. От начала бытия порядок такой, и сам Саваоф начертал закон сей молнией на небеси; цепи малым сим для мирового порядка, и бичи и ножички в руки стоящим выше над ними опять для мирового порядка». Не надевающий цепи на себя и не берущий плетки в руки для назидания меньших — анафема, и хор ангелов поет над таким сыном смердящей крамолы: анафема, анафема. Вложите же теперь в скудный разум ваш свет, пролившийся из уст ангела: почтенный старец наш ходил здесь в ризах белых, как я, потому сияние бросает на нас Лай-Лай-Обдулай и дает власть над тварями, и вы все перед нами — арестантики в цепях, но вот высокий взял его к себе для служения вечного перед его особой, а перед ним он кто, спрашиваю? В цепях колодничек. Вот порядок на земле и равно и на небе какой: чины здесь и чины там, и вот как разуметь надо: я свободен, и обратное: арестантик перед высшим. Пророк великий — я, а посему вы передо мною — твари ползущие, а надо мною только одно солнце — Лай-Лай-Обдулай.
Гневом и силой зазвучал голос Парамона, подобно раскатам проносящегося грома, лицо все более бледнело, но казалось светящимся, так как его страшные глаза светились каким-то зловещим блеском. И в нем самом происходило не менее удивительное явление, несмотря на то, что его речь была колоссальным враньем: он увлекался своими словами и проникался верой в свое небесное послание. Сознавать это было для него высоким наслаждением, а потому порождало страшную путаницу мыслей, выход из которой был, однако же, всегда возможен с помощью грубых софизмов. Так обманывая всех, попирая истину ногами и ненавидя ее как своего врага-обличителя, Парамон совершенно запутался, так как давно перестал замечать, где кончается правда и начинается его ложь, и, очутившись в темном лабиринте обманов, стал делать усилия, чтобы одурачить в конце концов и самого себя.
Благоговейное молчание продолжалось. Вдруг «пророк» расставил руки и с таинственным видом сказал:
— Тишина, тишина… да царит на земле, дети, как на небе…
Направляясь к гробу и медленно и плавно опуская руки, он снова загадочно повторил:
— Тишина!..
Одни листья орешника, не слушаясь «пророка», продолжали насмешливо шелестеть, но люди, точно очарованные чарами волшебника, стояли, как статуи, боясь даже дышать.
В это время Парамон, освободивши «письмена» от пальцев мертвого, поднял бумагу над головой и, как бы охваченный священным ужасом, сказал:
— Сам Лай-Лай-Обдулай начертал заповеди вам, дети. О, внимайте заповедям сим, дети, ибо даже ангелы на небесах внимать будут им, боясь шевельнуть крылом…
И вдруг, окончив эти слова и озарив глазами толпу, он крикнул необыкновенно громко и повелительно, подымая руки над головой:
— На колени!..
Людям показалось, что гром упал с неба вместе с этим приказом Парамона, колени их как бы сами согнулись, и все стоящие там одним движением упали на колени. Был только один человек, который, стоя за «пророком», продолжал стоять, гордо поглядывая на толпу, — начальник Зеленого Рая.
Опять наступило молчание. Парамон смотрел куда-то вверх, как бы беседуя с кем-то незримым, и вдруг, не изменяя позы, сказал:
— Есть здесь один, не преклонивший колен. Кто это?
Никто не отвечал, и священная тишина продолжалась, в то время как Василий вызывающе подбоченился. Парамон искоса взглянул на него, в груди его поднялась ярость, и опять зрачки его глаз как бы стрельнули прямо в горло брата. Кровавое облако стало перед ним и в нем — кинжал в горле Василисы. «Крови, еще крови!» — завопил голос в нем.
— Солнцесияющего некто обижает, — закричал снова он, глядя вверх, но уже каким-то шипящим от злобы голосом. — Ангелы плачут, видя, как обижен неким светлый Лай-Лай-Обдулай… Ангелы плачут…
Прежнее молчание продолжалось, только Сусанна, стоя на коленях, сделала странное движение: подняла кинжал над головой, глядя засверкавшими диким вдохновением глазами на Василия. Последний продолжал стоять, еще с более гордым видом поглядывая на брата, хотя лицо его все более бледнело.
— Обижающий
