Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

– В чем дело, Андрей Иванович?

– Да вот плохо… Положение ухудшается с каждым днем… Мы идем к пропасти… Революция – это гибель, а мы идем к революции… Да и без революции расклеивается с чрезвычайной быстротой…»

Андрей Иванович Шингарев не паникер. Под плугом бури уже не «ревет», как представляется Есенину, уже сползает в пропасть кровавой смуты русская земля, а царь с царицей все еще безмятежничают в своем уютном Селе. Безмятежен с виду и Есенин, авось пронесет. И действительно, судьба по-прежнему не оступается, хранит своего избранника. Нетрудно, к примеру, спрогнозировать, что было бы с ним, когда бы «Голубень» с посвящением императрице выскочила в свет до 27 февраля 1917 года! А если бы представители революционной власти застали его либо в квартире, либо в офисе Д. Н. Ломана, когда ввалились туда с ордером на его арест? А ведь такой крутой биографический поворот (налог на царскосельские радости) вполне вероятен. Известно, например, что 12 февраля, за две недели до «упразднения» монархии, Есенин был приглашен «адъютантом императрицы» на новоселье. Жизнь, однако, распорядилась так, что ввиду осложнения фронтовой обстановки царица ужала до минимума штат своих санитарных частей. Есенин в число необходимейших тыловиков не попал и 22 февраля 1917-го приказом Д. Н. Ломана был исключен из состава Петербургского бегового общества. (Беговым обществом фронтовые остряки окрестили столичный гарнизон, укомплектованный уклонистами, то есть теми, кто под всякими предлогами уклонялся от отправки на фронт, а ежели и пошлют, силой принудят – непременно «сбегут».) Есенина принудили, отправили «своим ходом» в Могилев, в распоряжение командира 2-го батальона Сводного пехотного полка. В одной из автобиографий поэт называет этот батальон дисциплинарным: «Революция застала меня на фронте в одном из дисциплинарных батальонов, куда угодил за то, что отказался написать стихи в честь царя». К сожалению, это чистой воды дезинформация. Полученное Есениным новое назначение не свидетельствует о царской немилости. Полк, в который санитар Царскосельского военно-санитарного поезда «угодил», хотя и был пехотным, но назывался так: Собственный ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Сводный пехотный полк. («Сводный» значит укомплектованный тщательно проверенными лицами, как офицерами, так и нижними чинами.) Расквартирован он был в Могилеве. В Могилеве находилась и Ставка Верховного Главнокомандующего, куда государь император, выехав почти одновременно с командированным для его охраны Есениным, прибыл на следующий же день. А вот Есенин, устраивая свои литературные дела, чуток припозднился и угодил в транспортную пробку. Железнодорожные рабочие, взбунтовавшись, вздумали по собственному почину задерживать воинские составы. О том, что произошло в дальнейшем, Есенин поведал только одному человеку – Иванову-Разумнику. «До Могилева, – рассказывал он Разумнику Васильевичу, – я так и не добрался. В пути меня застала революция. Возвращаться в Петербург я побоялся. В Невке меня, как Распутина, не утопили бы, но под горячую руку, да на радостях, расквасить мне физиономию любители нашлись бы. Пришлось сигануть в кусты: я уехал в Константиново. Переждав там недели две, я рискнул показаться в Петербурге и в Царском Селе. Ничего, обошлось, слава Богу, благополучно…»

И ведь и впрямь обошлось. Новая демократическая власть, решив, что использовать известного поэта в качестве санитара нецелесообразно, направила Есенина в офицерскую школу, вручив следующий аттестат: «Дан сей санитару Полевого военно-санитарного поезда № 143 Сергею Александровичу Есенину с тем, что возложенные на него обязанности с 20 марта 1916 года по 17 марта 1917 года исполнялись им честно и добросовестно и в настоящее время препятствий к поступлению Есенина в школу прапорщиков не встречается».

В школу прапорщиков Сергей Александрович, как известно, не явился, а в уже упоминавшейся автобиографии (1923 года) объяснил свой «непатриотический» поступок тем, что был занят куда более важной для революции работой: «В революцию покинул самовольно армию Керенского и, проживая дезертиром, работал с эсерами не как партийный, а как поэт. При расколе партии пошел с левой группой и в октябре был в их боевой дружине». К крайне занимательной истории этой автобиографии, при жизни поэта не опубликованной, мы, может быть, еще и вернемся, а пока напомню: в автобиографических текстах, предназначавшихся для печати, щекотливый сюжет дипломатично опущен, как говаривал сам Есенин, «под тире». Проговорился он только в «Анне Снегиной»:

Я понял, что я – игрушка,

В тылу же купцы и знать,

И, твердо простившись с пушками,

Решил лишь в стихах воевать.

Я бросил мою винтовку,

Купил себе «липу», и вот

С такою-то подготовкой

Я встретил семнадцатый год.

Свобода взметнулась неистово,

И в розово-смрадном огне

Тогда над страною калифствовал

Керенский на белом коне.

Война «до конца, «до победы».

И ту же сермяжную рать

Прохвосты и дармоеды

Сгоняли на фронт умирать.

Но все же не взял я шпагу…

Под грохот и рев мортир

Другую явил я отвагу —

Был первый в стране дезертир.

Задержимся на второй из процитированных строф. В этом фрагменте, как пишет Н. И. Шубникова-Гусева, развивая мысль, высказанную еще в 1990 году Станиславом Куняевым, Есенин «полемически перекликается» с Леонидом Каннегисером, с его стихотворением 1917 года, где есть такие строки:

Тогда у блаженного входа,

В предсмертном и радостном сне,

Я вспомню – Россия, Свобода,

Керенский на белом коне.

Суть же полемического выпада, по мнению исследовательницы, в том, что альтер эго автора «оспаривает победительную восторженность своего друга, владевшую им в Февральские дни». На мой же взгляд, Есенин если что и оспаривает, то никак не «победительную восторженность» «забытого героя» (слова Михаила Осоргина о Леониде Каннегисере). Его первый отклик на крушение империи (поэтический манифест, написанный от лица крестьянской купницы) куда восторженнее стихов Леонида:

О Русь, взмахни крылами,

Поставь иную крепь!

С иными именами

Встает иная степь.

………

А там, за взгорьем смолым,

Иду, тропу тая,

Кудрявый и веселый,

Такой разбойный я.

Сшибаю камнем месяц

И на немую дрожь

Бросаю, в небо свесясь,

Из голенища нож.

За мной незримым роем

Идет кольцо других,

И далеко по селам

Звенит их бойкий стих.

……

Довольно гнить и ноять

И славить взлетом гнусь —

Уж смыла, стерла деготь

Воспрянувшая Русь.

В том феврале Есенин не только в программных стихах, но и в дружеском кругу выражал свой восторг столь буйно, что оторопевший Клюев спросил: «Сережа, что с тобой?» Но так было в 1917-м. Через восемь лет, в «Анне Снегиной», ситуация повернется другой стороной. Конечно, Есенин и тогда, в отличие от Каннегисера, не верил в государственный ум Керенского. Но теперь, на расстоянии, его «напрягает» (как сказали бы нынче) не фигура калифа на час, а тот жизненный выбор, который сделал Леонид: не только не бросил винтовку, а уже в самом начале марта записался в народную милицию, и не один, а вместе с братом Сергеем, погибшим в первой же заварушке. Но даже эта драма его не образумила. В июне 1918-го, то есть тогда, когда Есенин, купив себе липу, сбежал в Константиново, Каннегисер поступил в артиллерийское училище. Не отсюда ли, казалось бы, не отвечающее «климатическому стилю» «Анны Снегиной» упоминание о шпаге, символе рыцарского служения и офицерской чести – «Но все же не взял я шпагу…»? Убеждена, что это не случайный стилистический сбой, а одно из тех слов, которые, по Есенину, «запирают в себе целый ряд других слов, выражая собой весьма длинное и сложное определение мысли» («Ключи Марии»). Ведь во время заграничной поездки (1922–1923) Есенин, как мы уже знаем, общался с Романом Гулем, участником Ледового похода и автором документальной книги о нем. Вот что пишет о героях этой Белой легенды современный исследователь Юрий Каграманов: «Подобно каким-нибудь тамплиерам, эти “рыцари бедные”, вступая в Добровольческую армию, принимали присягу, в числе прочих обязательств содержащую отречение от всех личных уз, включая семейные. А в период Ледового похода кое-кто из его участников даже предлагал назвать его Крестовым» [47] . Название не прошло, но и в Париже, и в Берлине передавались из уст в уста слова известного в эмигрантских кругах публициста об исторической миссии Добровольческого движения: «Против Руси нечестивой, Руси разбойной поднимается Русь рыцарская. Русь рыцарская – это возрожденная, новая русская интеллигенция». Каграманов же обращает наше внимание на общеизвестный, но до сих пор не вписанный в Большой исторический Контекст эпизод из «Белой гвардии». Тот, где любимый герой Булгакова Алексей Турбин «видит сон, в котором хорошо знакомый ему белый полковник Най-Турс (тоже, между прочим, с «варяжской» фамилией полковник) предстает в неожиданном обличье: «Он был в странной форме: на голове светозарный шлем, а тело в кольчуге, и опирался на меч, длинный, каких уже нет ни в одной армии со времен Крестовых походов. Райское сияние ходило за Наем облаком» [48] . Нужно ли доказывать, что райское облако в 1924-м ходило и за Каннегисером, и я не исключаю, что Пастернак не одного Маяковского имел в виду, когда писал в стихах на его смерть: «Твой выстрел был подобен Этне В предгорье трусов и трусих». Это, думаю, и есть тот пункт, в рассуждении которого Есенин полемизирует и с Каннегисером, и с Гумилевым – их рыцарской отваге противопоставляет свою, другую: «купил себе “липу”», то есть освобождение от призыва в армию. Кстати, о «липе». По-видимому, какой-то документ, позволявший «дезертиру» легально проживать в Петрограде весной и летом 1917-го, у Есенина имелся, вот только вряд ли он его купил. Таких больших денег у Сергея Александровича не было. Скорее всего, липу он добыл и, похоже, с помощью Клюева, у которого в те же самые месяцы возникли схожие проблемы. Вот что пишет его биограф Константин Азадовский: «1917 год Клюев встречает в Петрограде. Видимо, в самом начале года у него возникла необходимость в медицинском свидетельстве, ограждающем его от очередного воинского призыва. Клюев пытается – через А. М. Ремизова – связаться с известным врачом-невропатологом А. И. Карпинским. Сохранилась записка – отчаянный вопль Клюева к Ремизову: “Алексей Михайлович, Бога ради, высылайте немедля свидетельство Карпинского. Берут”».