Дом тишины - Орхан Памук

— Ах ты, пройдоха! — сказал Сердар.

— Ну да ладно, — произнес Мустафа, они повернулись и ушли.

Я некоторое время смотрел им вслед и слушал, о чем они говорят. Может быть, они смеются надо мной. Я посмотрел еще немного, потом закурил сигарету и пошел вверх на холм, в руках банка краски, кисти, тетрадь и пластинка. Завтра утром пойду на пляж. Если Мустафа придет — то увидит, не придет — то не увидит, и тогда я скажу ему вечером: «Я приходил утром наблюдать за девушкой, а ты нет!», и он поймет, что я научился дисциплине. Черт бы их всех побрал!

Поднявшись еще немного, я услышал, как кричит Метин, и растерялся: там, впереди, в бесконечной бескрайней тьме, Метин ругается сам с собой. Я подошел, тихонько шагая по мокрому асфальту, и попытался разглядеть его, но только услышал, как он ругается во всю мочь, как будто перед ним кто-то связанный. Услышав странный звук удара о пластмассу, я удивился и отошел с дороги в сторонку, а приблизившись, понял, что он пинает свою машину. Он с ругательствами лупит по ней, как разъяренный извозчик, избивающий свою непослушную лошадь, но машина из пластика и металла не может ответить ему так, как он хочет, и, кажется, из-за этого он ругается еще больше. В голову мне пришла странная мысль — я ведь тоже могу пойти и побить Метина! Я подумал: ураганы, смерти, землетрясения. Все это важно? Я брошу все, что держу в руках, и внезапно нападу на него — почему ты не узнал меня, почему забыл меня?! Ты хорошо знаешь человека. Наблюдаешь за ним издали, знаешь всю его жизнь, а он тебя совершенно не знает и не узнаёт, живет себе своей жизнью. Однажды все узнают обо мне — обязательно узнают. Я оставил этого несчастного: пусть пинает свою машину. Я пошел через сад с лужами грязи, чтобы не попасться ему на глаза, но, проходя мимо, услышал, что он ругается из-за какой-то девчонки — я думал, что из-за потерянных денег и машины! Он ругается, повторяя то самое слово, которым называют продажных женщин! Я иногда боюсь этого слова, такие женщины — ужасны, мне неприятно, стараюсь не думать о них. Я шел дальше.

Может быть, Нильгюн, это тебя он так называет, подумал я, а может быть, другую. Какое отвратительное слово! Женщины иногда пугают меня. В них будто скрыто что-то непонятное, какие-то темные мысли, которые невозможно узнать, иногда в них бывает нечто такое ужасное, что если ты поддашься — случится беда, подобная смерти, но смотрите — она как ни в чем не бывало повязала синей лентой волосы, снова стоит и улыбается, потаскуха такая! Небо вдалеке стало ярко-желтым, и я испугался молнии. Тучи, темные ураганы, мысли, непонятые мной! Мы все — как рабы неизвестного таинственного хозяина, иногда мы пытаемся остановиться или восстать, но затем нам становится страшно: хозяин низвергнет на меня гром и молнии, неведомые беды и несчастья! И тогда я буду довольствоваться жизнью под лучами спокойного света нашего дома, не бунтуя и не догадываясь ни о чем. Я боюсь греха! Как и мой несчастный отец, продавец лотерейных билетов.

Я увидел, что свет у нас дома все еще горит, и в это время дождь закапал опять. Подойдя к дому, я заглянул в окно и увидел, что не спят оба — и отец, и мать. Интересно, что этот калека опять наговорил ей про меня, что она лишилась сна? Ну конечно! Бакалейщик все рассказал! Подлый толстяк, сразу прибежал! Он, конечно же, сказал отцу: «Измаил, твой сын пришел сегодня утром ко мне в магазин, разорвал и побросал газеты с журналами, угрожал мне! Я не знаю, с кем он связался, что так взбесился!» А мой несчастный лотерейщик-папа, который ни о чем, кроме денег, не думает, естественно, спросил: «На сколько у тебя убыток?» — и непонятно зачем заплатил за отвратительные газеты. Нет, понятно зачем — чтобы вечером устроить мне за это взбучку, но только если сможешь меня найти. Я никак не мог решить, входить или нет, и продолжал стоять там. Я смотрел через окна в дом, наблюдал за родителями. Когда дождь закапал опять, я положил краски, пластинку Нильгюн и тетрадь Фарука на отлив закрытого окна моей комнаты и, стоя под стеной, смотрел на дождь и думал. Хлынул сильный дождь.

Спустя много времени, когда дождь все еще лил как из ведра, я подумал о Метине. Водосточные трубы, сделанные самим отцом, уже не вмещали всю дождевую воду, стекавшую с крыши, я осторожно заглянул через окно в дом и увидел, что моя бедная мама переставляет туда-сюда пластмассовые корыта и бельевые тазы под трещинами на потолке, откуда текла вода. Потом она вспомнила о моей комнате, потому что из крыльев орла тоже капает на кровать. Зажгла свет, скатала мой матрас. Я смотрел на нее.

Дождь наконец перестал, и я понял, что думаю не о родителях, не о наших, а только о тебе. Нильгюн! Ты сейчас лежишь у себя в постели; может быть, проснулась от шума дождя, смотришь из окна на улицу и пугаешься и задумываешься всякий раз, когда гремит гром. Утром дождь кончится, выйдет солнце, ты придешь на пляж, а я буду тебя там ждать, и ты наконец заметишь меня, мы поболтаем, я расскажу тебе обо всем, расскажу тебе долгую-предолгую историю — о жизни. Я тебя люблю.

Я вспомнил и другие истории: если человек захочет, он сможет измениться. Я представил дальние страны, бесконечные железные дороги, африканские джунгли, Сахару и другие пустыни, покрытые льдом озера, птиц-пеликанов из книг по географии, львов, бизонов, которых я видел по телевизору, гиен, разрывающих бизонов на части, слонов, Индию и американских индейцев из кино, китайцев, звезды и звездные войны, все войны вообще, историю, нашу историю, всю силу наших барабанов и страх неверных, что слышат наши барабаны. Да, человек может измениться. Мы не рабы. Я отброшу все страхи, правила и границы, я пойду к своей цели с развивающимся знаменем! Мечи, ножи, пистолеты, мощь! Я — совсем другой, и мое прошлое — теперь не мое, у меня больше нет воспоминаний, а есть только будущее. Воспоминания — для рабов, они притупляют их разум. Вот и пусть спят, подумал я.

Я тоже попытался все забыть, но так как я знал, что у меня не хватит сил обо всем забыть, я решил не оставлять тетрадь на окне. Взял ее с пластинкой и ушел от дома. Теперь я шагал во тьме, по пути, конец которого был мне виден, и я, перестав делать вид, что не знаю ни о чем, шел неведомо куда. С холма текут вниз ручейки. Пахнет дождем. Я решил в последний раз обернуться на дома у подножия холма: взгляну в последний раз на их огни, на ухоженные ненастоящие садики, на ровный бездушный бетон, на беспечные грешные улицы. Взгляну на них в последний раз, пока под фонарями никого нет, загляну и в то окно, куда не загляну до тех пор. пока не наступит день моей победы. Нильгюн, может быть, ты не спишь, смотришь из окна на дождь и, когда ударит молния, и все осветится ярко-синим светом, может быть, увидишь меня под проливным дождем, в ночи; я стою, не двигаясь, промокший до нитки и смотрю на твое окно. Кажется, я все-таки испугался, и не пошел к их дому — ведь, спускаясь с холма, я вспомнил, что сейчас там ходит сторож: сынок, что ты делаешь здесь в такой час, скажет мне, давай топай отсюда, этот квартал не для таких, как ты! Ну и ладно!

Я вернулся наверх и прошел мимо своего дома, будто по чужой улице. У родителей все еще горел свет. Каким жалким кажется бледный, нищий свет нашего дома! Они, конечно, меня не видели. Я прошел ровную часть квартала и, спускаясь с холма, вдруг растерялся: Метин все еще толкал, ругаясь в темноте, наверх свою машину. Я-то был уверен, что он уже ушел. Я остановился и стал наблюдать за ним издалека, почти со страхом, словно тот был странным человеком из странной страны, где я оказался впервые. Но я наблюдал за ним с любопытством, потому что мне нравился страх. Потом мне показалось, что он плачет, — он издавал глухие звуки, будившие во мне сочувствие. Я вспомнил о том, что мы дружили в детстве. Мне стало жалко его, я забыл, что такие люди, как он, живут, постоянно обвиняя во всем других, и подошел к нему.

— Кто это?

— Я. Метин, ты так меня и не узнал, это я, Хасан!

— В конце узнал! — произнес он. — Вы мне деньги вернуть хотите?

— Я один! — ответил я. — Ты хочешь вернуть деньги?

— Вы украли у меня двенадцать тысяч лир! — сказал он. — Разве ты не знаешь?

Я ничего не ответил. Мы недолго молчали. Потом он крикнул мне:

— Где ты? Поднимись сюда, я хочу посмотреть тебе в глаза!

Я положил тетрадь и пластинку на сухую землю и подошел к нему.

— Ты не принесешь деньги обратно? — спросил он. — Иди сюда!

Подойдя ближе, я увидел его потное и несчастное лицо. Мы посмотрели друг на друга.

— Не принесу, — ответил я. — Твои деньги не у меня!

— А чего ты тогда пришел?

— Ты плакал только что?

— Тебе показалось, — сказал он. — Это от усталости… Зачем ты пришел?

— Помнишь, как мы близко дружили в детстве? — спросил я. Он ничего не ответил, и я добавил: — Метин, хочешь, я тебе помогу?

— Зачем? — спросил он сначала. А потом сказал: — Ладно. Тогда толкай.

Я навалился и стал толкать машину. Через некоторое время она чуть сдвинулась с места и оказалась на холме, и тогда я, кажется, обрадовался даже больше него. Странное это было чувство, Нильгюн. Но затем я расстроился, увидев, как мало мы проехали.