В ожидании - Джон Голсуорси

Джин поднялась и достала из сумочки небольшой предмет, завёрнутый в папиросную бумагу:

— Мне нужно пятьсот фунтов. Говорят, там можно купить хорошую подержанную машину по дешёвке, но остальное тоже будет нелишним.

Взгляни, Динни: это старинная фамильная штучка. Она стоит кучу денег. Заложи её за пятьсот. Если столько под заклад не дадут, продай. Закладывай или продавай от своего имени, обменяй английские деньги на бельгийские и вышли их мне до востребования в Брюссель, на главный почтамт. Нужно умудриться проделать все это в три дня.

Джин развернула пакет и показала старомодную, но очень красивую изумрудную подвеску.

— О!

— Да, недурна! — согласилась Джин. — Можешь смело запрашивать лишнее. Пятьсот дадут обязательно. Изумруды в цене.

— Почему ты не заложишь её сама до отъезда?

Джин покачала головой:

— Нет, это может возбудить подозрения. На тебя никто не обратит внимания, Динни; ты не собираешься нарушать закон. Мы, возможно, нарушим, но не собираемся попадаться.

— Ты не можешь рассказать мне все? — спросила Динни.

— Нельзя и не нужно. Мы сами пока ничего толком не знаем. Но будь спокойна, — Хьюберта мы увезти не дадим. Значит, сделаешь?

Она снова завернула подвеску в бумагу.

Динни взяла пакет и опустила за вырез платья, — она не захватила с собой сумочку. Потом наклонилась вперёд и строго потребовала:

— Джин, обещай ничего не предпринимать, пока остаётся хоть малейшая надежда.

Джин кивнула:

— Обещаю, до последней крайности — ничего. Иначе и быть не может.

Динни схватила её за руку:

— Джин, во всём виновата только я. Это я вас свела.

— Дорогая моя, не сделай ты этого, я бы тебе никогда не простила. Я влюблена.

— Но это же так ужасно для тебя!

Джин уставилась куда-то в пустоту, и Динни показалось, что из-за угла вот-вот выйдет тигрёнок.

— Нет! Мне приятно думать, что я вытащу его из этой истории. У меня никогда ещё не было столько энергии.

— Ален многим рискует?

— Если сработаем чисто, нет. У нас несколько планов в зависимости от обстановки.

Динни вздохнула:

— Дай бог, чтобы ни один не понадобился.

— Надеюсь на это. Но нельзя же полагаться на судьбу, когда имеешь дело с таким «поборником законности», как Уолтер.

— До свидания, Джин, и желаю успеха.

Они расцеловались, и Динни вышла на улицу с изумрудной подвеской, свинцовым грузом лежавшей у неё на сердце. Моросило, и девушка вернулась на Маунт-стрит в такси. Её отец и сэр Лоренс приехали как раз перед ней. Нового почти ничего. Хьюберт, видимо, не хочет, чтобы его опять взяли на поруки. «Работа Джин!» — подумала Динни. Министр внутренних дел отбыл в Шотландию и проведёт там недели две до начала парламентской сессии. До его возвращения приказ отдан не будет. По мнению сведущих людей, у Черрелов ещё три недели, чтобы все поставить на ноги. Да, но «доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота не прейдет из закона». Кроме того, разве такая уж чепуха все эти «связи», «влияние», «ходы» и «умение устраиваться», о которых теперь столько говорят? Неужели нет какого-нибудь чудодейственного, хотя пока ещё не найденного, средства?

Отец, подавленный, поцеловал Динни и отправился спать. Девушка осталась вдвоём с сэром Лоренсом. Даже он был невесел.

— Не осталось в нас с тобой больше шипучки, — сказал баронет. Иногда мне кажется, Динни, что мы слишком много носимся с Законом.

Эта придуманная на скорую руку система настолько же точна в определении наказания за проступок, насколько точен диагноз врача, который видит больного в первый раз; тем не менее по каким-то таинственным причинам мы приписываем ей святость Грааля и видим в каждой её букве глагол господень. Дело Хьюберта — на редкость удачный для министра внутренних дел случай проявить свою гуманность. Но я не верю, что он это сделает, Динни. Бобби Феррар тоже не верит. На наше несчастье, один не в меру ретивый идиот недавно обозвал Уолтера «воплощённой неподкупностью». По словам Бобби, это не только не вызвало у того тошноту, но, наоборот, ударило ему в голову, и с тех пор он не отменил ни одного приговора. Я уже думал, не написать ли мне в «Таймс», объявив во всеуслышание: «В некоторых вопросах эта поза неумолимой неподкупности опаснее для правосудия, чем чикагские нравы». Чикагцам следовало бы переманить Уолтера к себе. Он, по-моему, уже побывал там. Что может быть страшнее для человека, чем перестать быть человечным?

— Он женат?

— Теперь даже не женат, — ответил сэр Лоренс.

— Бывают люди, которые бесчеловечны от рождения.

— Такие лучше: по крайней мере знаешь, с кем имеешь дело, и, отправляясь к ним, не забываешь прихватить с собой кочергу. Нет, самое вредное — это чурбан, которому вскружили голову. Кстати, я сказал моему молодому человеку, что ты согласна позировать для миниатюры.

— Что вы, дядя! Я просто не в состоянии позировать сейчас, когда все мои мысли заняты Хьюбертом.

— О, разумеется, не сейчас. Но обстоятельства должны рано или поздно измениться.

Он проницательно посмотрел на племянницу:

— Между прочим, Динни, что думает юная Джин?

Динни подняла на дядю невозмутимо ясные глаза:

— При чём здесь Джин?

— Мне кажется, она не из тех, кто даст наступить себе на горло.

— Это верно, но что она, бедняжка, может поделать?

— Странно, очень странно, — процедил сэр Лоренс, приподняв брови. «Женщины невинные и милые, да, да, — это херувимчики бескрылые, да, да», — как распевал Панч, когда ты ещё не появилась на свет, Динни. Он будет распевать то же самое и после твоей смерти, только вот крылышки у него поотрастут.

Динни, по-прежнему глядя на него невинными глазами, подумала: «Дядя Лоренс прямо волшебник!» — и вскоре отправилась спать.

Но до сна ли тут, когда у тебя сердце переворачивается! И сколько ещё других, у которых так же переворачивается сердце, лежит без сна, приникнув к подушке! Девушке казалось, что все огромное, неподвластное разуму людское горе затопляет её комнату. В таких случаях человек с талантом вскакивает и пишет стихи об Азраиле или о чем-нибудь в том же роде. Но увы! Это не для неё. Ей остаётся одно: лежать и мучиться — мучиться, тревожиться и злиться. Она до сих пор не забыла, что пережила в тринадцать лет, когда Хьюберт, которому ещё не было восемнадцати, ушёл на войну. Тогда было ужасно, но теперь ещё хуже. Странно — почему? Тогда его могли каждую минуту убить, теперь он, может быть, в большей безопасности, чем те, кто на свободе. Его будут заботливо охранять, даже отправляя на край света, чтобы предать суду в чужой стране, где судьи — люди чужой крови. Ничто не угрожает ему в ближайшие месяцы. Почему же это кажется ей страшнее, чем все опасности, через которые он прошёл, с тех пор как стал солдатом, страшнее, чем бесконечные жуткие дни экспедиции Халлорсена? Почему? Не потому ли, что былым опасностям и трудностям он подвергался по доброй воле, тогда как нынешняя беда ему навязана? Его держали под стражей, лишив двух величайших для человека благ — свободы и права на личную жизнь, которых объединённые в общество люди добивались в течение тысячелетий; благ, необходимых каждому и в особенности тем, кто, подобно её родным, приучен подчиняться лишь одному кнуту — собственной совести. И Динни лежала в постели с таким ощущением, словно это она лежит в тюремной камере, вглядываясь в будущее, тоскуя по Джин и с ненавистью чувствуя, как в душе нарастает болезненное, бессильное и горькое отчаяние. Что, господи, что же он сделал такого, чего не сделал бы на его месте любой, в ком есть мужество и сердце?

Неясный шум большого города, доносившийся с Парк-Лейн, как бы оттенял бунтующую тоску девушки. Её охватило такое беспокойство, что она вскочила с постели, набросила халат и стала бесшумно расхаживать по комнате, пока её не пробрал озноб: окно было открыто, несмотря на конец октября. Наверно, в браке всё-таки есть что-то хорошее: грудь, к которой можно прижаться, если хочется выплакаться; ухо, в которое можно излить жалобу; губы, которые могут бормотать слова сочувствия. Но Одиночество — это ещё не самое скверное в дни испытаний; самое скверное — сидеть сложа руки. Динни завидовала отцу и сэру Лоренсу: они, по крайней мере, могли «нанять такси и ездить хлопотать»; ещё больше она завидовала Джин и Алену. Пусть замышляют что им угодно, — это лучше, чем не делать ничего, как она сама! Динни достала изумрудную подвеску и посмотрела на неё: на худой конец завтра будет чем заняться. Девушка уже представляла себе, как с подвеской в руках она выжимает кругленькую сумму из какого-нибудь твердолобого типа, склонного давать деньги взаймы.

Засунув подвеску под подушку, словно близость драгоценности избавляла от сознания бессилия, Динни наконец уснула.

Она поднялась рано: ей пришло в голову, что можно успеть заложить подвеску, достать деньги и передать их Джин ещё до её отъезда. Девушка решила посоветоваться с дворецким Блором. В конце концов, она знает его с пяти лёг. Это — не человек, а нечто незыблемое. В детстве она поверяла ему свои горести, и он никогда её не выдавал.