Стертый мальчик - Гаррард Конли

– Спасибо тебе.

Я повернулся и увидел отца в первый раз после возвращения из ЛД. Он стоял на нижней ступеньке, смотрел на меня, держась рукой за перила, и искренне улыбался; глаза его сияли.

– Пожелай мне удачи.

Между нами – три ступеньки, но между тем, что я хотел сказать и что сказал, была тысяча слов.

– Удачи.

Когда я появился на свет, родители некоторое время держали меня на руках, и, прежде чем отдать медсестре, папа охотничьим ножом осторожно выдавил маленький зигзаг на моей левой стопе – крошечный шрам, – для того чтобы сестры не перепутали меня с другим ребенком. У него была паранойя на этот счет. Он только что видел чудо и не хотел потерять сына, как потерял предыдущего.

Мне было восемь или девять, когда родители рассказали мне об этом, и я внимательно осматривал стопу в поисках зигзага, стараясь определить его среди многочисленных морщинок. Конечно, его не было – он исчез уже через несколько дней. Но мысль, что на мне есть особая метка, хоть я и не могу ее разглядеть, наполняла меня радостью. Я чувствовал ее, как, бывает, сидишь в комнате и чувствуешь чью-то любовь, хотя не понимаешь, откуда именно она исходит. Когда я впервые прочел Гарри Поттера и узнал о его шраме в виде молнии, я подумал: «Ну конечно». Конечно же, любовь действует именно так! Любовь помечает особо любимых. Таинственный знак охраняет тебя, защищает от зла, напоминает, что ты избранный. Все, что нужно, – крошечный символ, и ты в безопасности. Когда я стал старше и полюбил литературу, символы воплотились для меня в буквах, и я записывал их в блокнот и никому не показывал. Так что годы спустя, когда наставники из «Любви в действии» забрали у меня записную книжку, вместе с ней они отобрали мой оберег. Но не до конца. Пустые страницы все еще несут в себе призраки ненаписанных букв.

Пока я шел на сцену к родителям и членам баптистской миссионерской ассоциации, я все раздумывал о тайной метке на ноге, представляя, что именно она ведет меня вперед, оберегает меня. Удар молнии не покарает меня, у меня уже есть отметина на коже. Казалось, один талисман активировал другой: номер Марка показал мне, что существует скрытая любовь, которая свернулась калачиком и ждет в самом неподходящем месте. Что есть сострадание Иисусово, если не великолепное граффити на коридорах истории, приглашение следовать за Ним в самые неподходящие места? Любовь может настигнуть тебя даже в комнате, где иссяк заветный источник.

Экран поднялся, и белый голубь засиял в лучах Бернини. Голубь этот и правда выглядел так же красиво, как я и запомнил. Пастор спросил отца о жизни, о преданности Господу, о том, что привело его на этот путь, а под конец задал в микрофон простой вопрос: «Сделаете ли вы все, чтобы победить в церкви грех гомосексуальности?» По храму прокатился ясный и однозначный ответ. Внутри меня что-то щелкнуло, и по телу разлилось теплое сияние: меня окружала любовь, она пробивала меня насквозь. То же самое я пережил, когда лежал в кровати и просил Иисуса войти в мое тело. Внезапно я осознал, что мне не обязательно соглашаться на предложение Марка – я уже получил другое предложение. Я не понимал, откуда пришло чувство: от Бога, родителей или из другого скрытого внутреннего источника, – но это не имело значения. Я знал, что впереди меня ждет долгая борьба, а еще я понимал, что не сотру номер Марка из своего телефона. Пусть наставники делают со мной что хотят.

– Да, – ответил отец. – Сделаю все что смогу.

Родители зря волновались о невнимательности медсестер. В конце концов, именно они, а не больничный персонал приняли меня за кого-то другого.

Диагноз

Зал кинотеатра был набит битком. Полный аншлаг, как и предсказывали. Когда седой мужчина пробирался по проходу, разговоры смолкали. Стоя спиной к экрану, мужчина откашлялся и подождал, пока не воцарится тишина. В течение следующих двух часов в этом зале не будет слышно ничего, кроме сдавленных рыданий, кашля, всхлипываний и стонов, которые, как саундтрек, будут сопровождать сцены пыток, сыгравшие столь важную роль в успехе фильма 2004 года «Страсти Христовы».

Я сидел в конце зала между Чарльзом, моим новым соседом по комнате, и Доминик. Близнецы всегда ходили вместе и все время пели, хотя в зале, заполненном верующими, они постарались свести свое пение к минимуму. В последнюю неделю февраля я попал на их концерт и был очарован Доминик, которая ходила вдоль рядов в цветастом муумуу[15] и платке и распевала «Summertime» голосом, поразившим меня одновременно красотой и крикливостью. Я был восхищен ее выразительным исполнением, тем, как она изображала то, что ожидали увидеть от чернокожей белые, ведь она выглядела столь полной самосознания, столь политически заряженной – чему я очень завидовал. Чарльз и Доминик получали стипендию за пение, а потому по умолчанию стали изгоями; им было так тяжело в коллективе, что они постоянно устраивали представления, и сложно было сказать, где кончается одно и начинается другое. А еще нам троим трудно давалось академическое письмо – и благодаря этому и тому, что Чарльз и Доминик отказывались подпускать к себе других студентов, мы с ними стали друзьями и ночи напролет проводили в людной гостиной общежития за написанием докладов и разговорами об устройстве окружающего нас мира.

– Как думаете, пойдет снег, пока мы тут? – спросил Чарльз.

Мы спорили об этом с прошлой недели, с тех пор как метеорологи впервые упомянули об осадках. Тогда же я и предложил сходить на