Дело дАртеза - Ганс Носсак

Д'Артеза арестовали тут же за сценой, ему даже не пришлось выйти поблагодарить за аплодисменты. Но по всей вероятности, и аплодисменты резко оборвались. Зрители норовили поскорее улизнуть. Так скажите, пожалуйста, какое отношение имеет к этому та женщина? Она была в положении, кажется на седьмом месяце. И скорее всего, сидела дома, слушала болтовню глупенького учителишки о будущем Германии. Какое все это имеет отношение к д'Артезу? Пусть она с точки зрения общепринятой морали в дальнейшем вела себя подловато, ибо в противность всякой логике от каждой жены ожидают, что она и в том случае будет держать сторону мужа, если он в силу определенных политических взглядов сознательно губит себя и свою семью, - все это не более как конец безрадостного супружества, частное, стало быть, дело одной обывательской семьи.

Да, так и следует объяснить все Эдит. Ее мать приняла решение разойтись с мужем только ради ребенка, которого носила. Это звучит более или менее логично. Я ведь не женщина, да и вы тоже, но главное, чтобы Эдит поверила, что мы именно так понимаем эту историю. Если же у нее и тогда останутся сомнения, пусть сама с ними справляется. Если она не одобряет действий матери, то может и по другому поступить. Не нам решать, как должна женщина вести себя в подобном случае.

Неужто вы думаете, что мне доставляет удовольствие брать под защиту эту неполноценную особу? Но так надо, так надо ради Эдит. А вам следует поменьше шума поднимать по поводу документов тайной полиции. И ради д'Артеза. Не воображаете ли вы, что его жизнь сложилась бы иначе, не предай его эта женщина? Ах, как все было бы просто. Стоит только правильно выбрать жену, и будет полный порядок. Да, эту мысль вы можете со спокойной совестью пересказать Эдит, даже если она ее покоробит. Беды большой нет. А Эдит, если хочет, пусть приводит противные доводы. Никто ей не мешает.

Даже если бы нацистов, концлагеря и вашего господина Глачке в придачу никогда не было, а заодно и фирмы "Наней" и чего еще вашей душе угодно, это в лучшем случае ускорило бы исправление ошибки или отклонение от избранного пути.

А для этого надобно, чтобы ты скончался. Иначе дело не пойдет.

14

Последняя фраза, которой протоколист, конечно же, тогда не придал значения и которую, пожалуй, еще и сегодня не понимает, хоть и вписывает ее как нечто само собой разумеющееся, - эта фраза, породившая едва заметное сотрясение воздуха, уже указывает на многократно упомянутое здесь сочинение, которое было найдено в посмертных бумагах Ламбера.

В конце своих записок протоколист публикует это сочинение под названием "Нежелательные последствия". Он предпочитает оставить последнее слово за Ламбером, а не изрекать приговор, не имея на то никакого права. Заголовок, правда, придумала Эдит, хотя понятие "нежелательные последствия" толкуется в сочинении Ламбера и потому напрашивается само собой. Заглавие это прежде всего показалось очень подходящим благодаря частице "после". Эдит и протоколист его даже обсуждению не подвергали.

Так вот, возвращаясь к фразе: "Для этого надобно, чтобы ты скончался", протоколист ныне понимает, что речь тогда шла о предельной степени самообнажения, на какую Ламбер был способен. А все ради Эдит, чтобы уберечь ее от самой себя. Или, если угодно, от неуместного любопытства. Укор в неуместном любопытстве относится в равной мере и к протоколисту с его методами тайной полиции, как их назвал Ламбер.

Болезненное это самообнажение как неповторимую, вызванную особыми обстоятельствами акцию Ламбер подчеркнул резким заявлением:

- Этого довольно!

Ни разу, хотелось бы протоколисту добавить от себя, Ламбер не был более Луи Ламбером, чем в этот миг. Быть может, то был единственный раз, когда он полностью оправдал присвоенное себе имя. После этого возможен был только инфаркт.

А ведь слова "этого довольно" произнес даже не он, то было заключительное замечание допроса, который привел д'Артеза в концлагерь. Ламбер пытался разъяснить протоколисту, что д'Артеза арестовали вовсе не за ту пантомиму и тем более не по доносу его жены. За ту пантомиму д'Артезу самое большое могли запретить выступления.

Ламбер так рассказывал о происшедшем:

- Узнав об этом, я незамедлительно снесся кое с кем в так называемом министерстве пропаганды. У меня, понятно, были там связи. Я просил не делать из мухи слона и, строго предупредив, отпустить Эрнста Наземана. Просьбу мою встретили доброжелательно и со своей стороны снеслись с гестапо. Оказалось, однако, что никакая доброжелательность в этом деле не поможет. Мой доверенный вернулся перепуганный насмерть. Ему позволили ознакомиться с протоколом допроса. Каждый, кто после этого вступился бы за допрашиваемого, сам попал бы под подозрение в антинацистской пропаганде. У моего доверенного буквально колени тряслись от страха, дело в том, что из-за спросов-расспросов гестаповцы взяли его самого на заметку. Так оно в ту пору бывало. Нынче легко болтать о трусости.

Случилось все это давным-давно. И протокола сам я не читал, знаю о нем только то, что мой доверенный пересказал. Но он, быть может из страха, читал его очень внимательно, кое-какие мысли из рассказанного так типичны для будущего д'Артеза, что изложение, надо думать, соответствует оригиналу. Для вас же протокол представляет особый интерес, вы сможете установить, что форма допроса и вытекающие из него недоразумения с тех пор ни на йоту не изменились. Допрашивающий мог с равным успехом быть и господином Глачке. Не называется ли это на вашем профессиональном языке "установление истины"? Ну, вот видите! С чем вас и поздравляю.

Для меня из этого вытекает единственная истина: мы избавляем хорошую девушку от горькой мысли, что мать ее попросту дура. Да, дура! Я подчеркиваю это, сказать "негодяйка" будет преувеличением. Что же касается вас: не считайте некую истину своей истиной, ибо она вовек вашей не станет.

И на этом покончим с прошлым, которое вас ничуть не касается. Ведь даже наши ошибки не могут служить оправданием тех ошибок, которые вам еще придется совершить.

Итак, вернемся к пресловутому допросу. Он, видимо, протекал приблизительно следующим образом:

Вопрос. Что вы думали, господин Наземан, разыгрывая эту пантомиму?

Д'Артез. Думал? Я давно убедился, что нельзя думать, если хочешь верно сыграть свою роль.

Вопрос. Стало быть, эту пакостную пантомиму сочинил кто-то другой?

Д'Артез. Этого и сочинять не надо, как только выходишь на сцену, все получается само собой.

Вопрос. Но декорации! Кто придумал декорации?

Д'Артез. Так декорации же все налицо. Их и придумывать незачем.

Вопрос. Вы вообще-то понимаете, в какое положение поставили себя?

Д'Артез. О да, уже давно.

Вопрос. Давно? С каких же пор?

Д'Артез. С точностью до одного дня я, пожалуй, не могу сказать.

Вопрос. Хотя бы приблизительно.

Д'Артез. Думается, лет с четырнадцати или пятнадцати. Но этого, будьте добры, не записывайте.

Вопрос. Почему же это не записывать?

Д'Артез. Потому что все могло быть и раньше.

Вопрос. Как так? В те годы и партии еще не существовало.

Д'Артез. Просто ее так не называли, но существовать она всегда существовала. Надо возможно чаще указывать на это обстоятельство.

Вопрос. Полагаю, подобные вопросы лучше предоставить министерству пропаганды, господин Наземан. Кто или что натолкнуло вас в те годы на эту идею?

Д'Артез. Но это, простите, не идея. Это действительность.

Вопрос. Не будем спорить о словах. Что послужило для вас в те годы или сегодня поводом видеть действительность, как вы ее называете, именно в таком свете?

Д'Артез. В один прекрасный день это замечаешь. К сожалению.

Вопрос. К сожалению?

Д'Артез. Да, на первых порах это нелегко.

Вопрос. И вы поэтому стали комическим актером?

Д'Артез. Терпеть не могу, когда меня так называют. Когда я на сцене, я нисколько не шучу. Но публика хохочет, я за это не в ответе.

Вопрос. Вернемся к интересующей нас пантомиме. Ваша жена просила вас не играть эту пантомиму. Верно?

Д'Артез. Моя жена в положении.

Вопрос. Нам это известно. Можете быть спокойны, к ней отнесутся с величайшей бережностью. Тем более что жена ваша, как мы считаем, лучше знает свои обязанности по отношению к государству и народной общности, чем вы. Почему же вы ее не послушались?

Д'Артез. Я как раз послушался. Ребенка она родит от меня.

Вопрос. Я бы считал, господин Наземан, что вам не следует разыгрывать и здесь комедию. У нас она успеха иметь не будет.

Д'Артез. Вот видите! Вот видите!

Вопрос. Сделайте одолжение, не перебивайте меня. Ваша жена, как она утверждает - и мы ей полностью верим, - обратила ваше внимание на то, что упомянутая пантомима означает поношение фюрера. И не пытайтесь разыгрывать тут простачка.

Д'Артез. Поношение? Но ведь имитировать голос человека вовсе не значит поносить. Тем более голос фюрера. Напротив, его надо как можно чаще слушать. Вот если б я плохо его имитировал, тогда, что и говорить, это было бы чем-то недозволенным. Я, милостивый государь, тот же час уничтожил все до единой пластинки, на которых, как мне показалось, голос фюрера не удался. В присутствии моей жены и чтобы ее успокоить. Разве она не сообщила вам это? Я подошел к работе в высшей степени самокритично. Репетировал целыми днями, чтобы не сфальшивить, воспроизводя голос фюрера. А это трудно. Будь вы актером, вы бы понимали, как это несказанно трудно. А я все снова и снова репетировал дома, в моей комнате, где же мне еще репетировать? Никто не должен был слышать неудачную имитацию. Только жена, конечно же, слышала все. У нас тесная квартира. Она пришла из кухни и слушала из коридора, как я репетирую. От этого никак нельзя было уберечься. Но в скромности моей жены можно быть абсолютно уверенным, я в этом руку даю на отсечение. В конце концов я вышел к жене в коридор. Дверь я притворил, создавая, как вы понимаете, определенную дистанцию. А в комнате завел патефон и пустил пластинку. Я сам перепугался, до того мне наконец-то удалась имитация. Голос звучал так, будто фюрер сидит у меня в гостях и произносит: "Провидение!" Жене я сказал, и она может это подтвердить: "Чем же мы его угостим? Ведь он вегетарианец".