Набоковская Европа - Алексей Филимонов

было нарисовано чье-то стилизованное лицо с пустыми глазницами, как у существа в венецианской маске, но у этого лица были усы, а во рту торчала гигантская курительная трубка. В центре сцены была круглая площадка с флагштоком, а вокруг ровными рядами стояли голенькие спичечные человечки. Существо в маске утробным голосом объявило себя – это и был местный Карабас-Барабас, – «директор тоталитарного театра Виктор Кифалиди». Он ударил в гонг, и действие началось. Один из спичечных человечков прошагал к флагштоку и поднял флаг, и все человечки обрадовались, засуетились, подняли свои ручки-спички вверх, держа в руках плакаты, на каждом из которых было по одной литерной газетной букве «А» красного цвета. Потом человечек обошел флагшток и по красной ковровой дорожке направился к заднику сцены. Глаза у головы с усами зажглись красным зловещим огнем, а из трубки повалил дым. К трубке с площадки поднималась высокая лестница, напоминающая фрагмент пирамиды ацтеков. Человечек подошел к трубке и смело шагнул в ее жерло. Спичечные человечки испугались и лихорадочно, вразнобой стали поднимать свои плакатики с литерной буквой «У» черного цвета, музыка «ей – в другую сторону» звучала тревожно и похоронно с преобладанием ударных инструментов, как в траурном марше. Наконец глаза у монстра и его трубка затухли, флаг на флагштоке был спущен сам собой, стало тихо. Человечки, до этого испуганные и суетные, опять успокоились, пришли в себя, а затем опять обрадовались и уже все вместе под четкие удары гонга стали поднимать свои плакатики с буквой «А». Это был апофеоз спектакля. Занавес закрылся, существо вежливо раскланялось и указало перчаткой на выход.

– Потом подумаю, что это было такое и как этот театр оказался на нашем пути, – сказал сам себе Вадим, взял Машеньку за руку, и они побежали смотреть праздничные огни города с Карлова моста. Оглянувшись в последний раз, Вадим увидел, что на афише опять проступил архангел с длинной музыкальной трубой, в серебряном свете луны казавшийся копией ангелочка-херувима на Машенькиной шейке.

– Какой идиотизм! Я превращаюсь в набоковского персонажа, путешествующего по своей жизни, как по его книгам. Даже чудное имя девочки – Машенька – звучит плагиатом. С другой стороны, естественно, что набоковеду нравится Машенька, специалист по Достоевскому должен хватать за зад проходящих мимо Сонечек, а лермонтовед насиловать и садировать всех Белл без разбору. Слава Богу еще, что она не Лолита! В ней нет ничего от порочной сексуальности малолеток, чиста как ангел, умна не по годам, вот и вопросами веры интересуется, а не просто соблюдает ритуалы ради моды, и нет в ней ничего бабьего и даже ничего нимфеточного. Да и я – не Гумберт Гумберт, мне совсем не надо от нее ничего плотского, даже никаких якобы невинных прикосновений, нет желания ее на коленках покачать, в общем, никакой клубнички. И на мой сексуальный идеал японки она никак не смахивает – простая русская девочка, русая головушка, в раскрытых глазах нет тайны. Девочка явно домашняя, ничего грязного не видела и не испытала, так что и излома в лице как не бывало. Пускай это дико звучит, но я хочу с ней дружить. Я хочу делиться с ней своими секретами, и чтобы и она мне шептала свои на ухо, только мне одному рассказывала свои тайны. Чтобы мы шептались и понимали друг друга с полуслова, а непосвященному невозможно было бы угадать, о чем это мы шепчемся. Я бы научил ее смеяться, как моя японская нянька, – тихонько, прикрывая рот ладошкой. Я бы спросил у нее, что она знает про себя, про меня? Вот и психиатр говорил мне, определись, узнай, кто ты? Как будто это так просто, как будто я всю жизнь не посвятил этому. И что в результате? Бегаю, чтобы узнать ответы на вопросы, за маленькой девочкой, вдруг она вынет из ящика с лотерейными шарами какую-то очень важную для меня цифру, которая все и объяснит.

– Понимаешь, когда пятилетний малыш выдумывает себе какого-нибудь Карлсона, который разбивает у него дорогие игрушки или съедает все плюшки со стола, это умилительно и объяснимо: он не хочет быть наказан, и вообще, действительно хочет быть хорошим. Ребенок еще не всегда может отличить сказку от реальности, а взрослые со всеми этими Дедами Морозами, Хрюшами и Степашками всячески навязывают такой стиль поведения, не понимая, какой наносят урон психике. А в твоем возрасте гуляют гормоны, и их уровень так же влияет на твое отношение к действительности, как Карлсон на Малыша – все время хочется чего-нибудь отчебучить. Однако существует опасность, когда все эти гормональные всплески успокоятся, ты можешь привыкнуть к созданной тобой иллюзорной реальности, и вот тогда могут возникнуть проблемы. Но надеюсь, что у тебя все будет в порядке, я буду наблюдать тебя и дальше. Пока же скажу, что ты нормальный неврастеник, преувеличивающий свои проблемы.

После самоубийства близкого друга-наставника у Вадима долго не было дружеских привязанностей, пока не появился Алик, его «альтер-эго». Все, что было у Вадима, было и у Алика, только в утрированой форме: волнистые волосы у первого становились потоком кудрей у второго, легкий цинизм Вадима у Алика был откровенным сволочизмом, один был просто плохим, другой – гораздо хуже, чем просто плохой. Вадим был непонятной полукровкой и мучился от этой неопределенности, Алик же был вполне определенным евреем, смеявшимся над Вадимовыми комплексами национального самоопределения: «Старик, зачем тебе все это надо? Ты же не собираешься отделяться и требовать суверинетета? Ну и живи, как все, а если сможешь, то и лучше, чем все». Алик учился в музыкальной школе по классу скрипки. Футляр от скрипки был маленький, кататься с горок зимой на нем было неудобно, поэтому они накидывались на виолончелистов и контрабасистов, били их и на время отбирали инструменты, интересуясь не внутренним содержанием футляров, а их формой, более пригодной для подростковых задниц, чем скрипичные. Кататься с ледяных горок на отобранных струнных было весело, главное, надо было правильно рассчитать время, чтобы и получить удовольствие, и успеть смотаться до прихода родителей жертв.

Алик был смелее, завершеннее – все плохое, о чем только успевал помыслить Вадим, приходило на ум и Алику, только он воплощал все в жизнь, не мучаясь дурацкими вопросами. Когда им не хватало денег, Вадим только подумывал продать что-нибудь из дома, Алик же просто смел однажды с полки у Вадима полное собрание сочинений Майн Рида, моментально продал это подростковое сокровище в подворотне, и они гульнули на «Всадника без головы» легко и не напрягаясь, всадник-то был без головы, чего его оплакивать? К книгам Алик относился уважительно, осознавая их ценность в эпоху дефицита, и Вадим был не единственной его жертвой, опустели полки и у других их общих друзей. «Всему хорошему, что есть на мне, я обязан книгам», – было любимым изречением Алика в то веселое, беспечное время обоюдного безголовья. Вадиму Алик был нужен, как и догадался психиатр, как Карлсон Малышу, на его фоне можно было быть белым и пушистым, его действия шокировали даже Вадима. Он осуждал Алика то мысленно, сравнивая с собой в лучшую для себя сторону, то вместе со своей матерью, которая после продажи дефицитного Майн Рида ожидала от Алика любой пакости, то с общими друзьями, так же завидовавшими Аликовой легкости, как и Вадим. И каждый раз получалось, что Алик преподавал ему урок – только ведь успел его осудить за что-то, как сам повторял тот же проступок, уже не осуждая, но оправдывая себя, что его обстоятельства для совершения подлости были гораздо серьезнее, чем Аликовы, да и подлость была кто-то пожиже, чем у Алика, может, даже совсем и не подлость, так, грешок небольшой… – Это проклятье какое-то, – думал об этом Вадим. – Вот уж действительно, не судите, да не судимы будете, и – опять повторял все за Аликом, как тень, вынужденная повторять жесты хозяина, даже самые неприличные из них.

Эта дружба-соперничество стала главным смыслом их жизни на долгое время. Повзрослев, они, как молодые лоси, сцепясь рогами и упершись копытами, стали соревноваться за женщин. Вадим опережал Алика по очкам – не успеет тот скадрить новую кралю, Вадим шепнет