Беременная вдова - Мартин Эмис

И все-таки пауки — живые, а мухи — нет, непонятно почему. Кит по-прежнему считал, что убить муху — акт творческий, потому что муха — пятнышко смерти. Маленький череп и кости, маленький веселый роджер. Вооруженный участник движения за выживание с лицом-противогазом — хотя, пожалуй, не тут, в Лондоне, в двадцать первом веке. Пока имелся лишь один пример — когда муха зарычала на него, сидя на пятачке птичьего дерьма на садовой дорожке, и пустила в ход свои присоски, и встала на защиту своих прав, и просто взяла и зарычала на него через пелену дождя.

Сильвия ушла. Супруги покормили своих маленьких дочерей, и Кит, в порядке продолжения своего эксперимента из серии «фифтифифти», помог соорудить скромный ужин: салат, спагетти болоньезе, красное вино.

— Я не хочу больше говорить о себе, — сказал он. О своем я — два слова. — Это ведь хороший признак, правда? И физически так тоже проще.

— В каком смысле?

Пожалуй, это можно выразить так. Два месяца назад, Палк, пробуждение и подъем — это был русский роман. Месяц назад это был американский роман. Теперь же это всего лишь английский роман. Английский роман года примерно 1970-го — тот, где речь идет об успехах и неудачах буржуазии, причем всегда не больше, чем на двухстах двадцати пяти страницах.

— Это прогресс. И красота возвращается. Благодаря тебе. Как всегда.

Секс как предмет — это уже плохо, а «я» тоже весьма напоминает обжорство. Это I, io, уо, je, Ich. Ich — термин, которым Фрейд предпочитал обозначать «эго», «я». Секс — это уже плохо (но кто-то же должен этим заниматься); а есть ведь еще и Ich. И как это произносится — Ich, твое Ich?

КНИГА ШЕСТАЯ

Билет на повтор

1. Элизабет Беннет в постели

«Мы съедим легкий завтрак и пойдем ко мне в комнату. Устроим себе праздник на весь день. Или ты лучше занялся бы своей пробной рецензией?.. Знаешь, я очень редкое существо. Мы — существа ужасно редкие».

Спустя тринадцать часов, в пятиугольной библиотеке, Лили расспрашивала его:

— Ты никуда не годишься? Что значит — никуда не годишься?

— Я никуда не гожусь. Просто никуда не гожусь. Посмотри.

Он показал на лист писчей бумаги, который удерживали вертикально перекрещенные пружины «Оливетти». Во время короткой интерлюдии, около пяти, Кит босиком прибежал из башенки (под неботрясением, зигами и загами, внезапными трещинами в небесном полу) и отбарабанил пару абзацев. Перерыв был объявлен, поскольку Глории Бьютимэн требовалось десять минут, чтобы переодеться в Элизабет Беннет. Видите ли, они разошлись во мнениях относительно «Гордости и предубеждения», и Глория хотела доказать свою правоту. — Прочти этот кусок, — попросил он Лили. — И вот так целый день. Прочти этот кусок. Разве тут что-нибудь можно понять?

— «…Лоуренс полагал, — прочла она, — что величайшей трагедией цивилизации, в которой он существовал, была ядовитая ненависть к сексу, и ненависть эта несла с собой болезненный страх красоты (страх, наиболее полно выражавшийся, по мнению Лоуренса, в психоанализе), страх „живой“ красоты, которая вызывает атрофию наших интуитивных способностей и нашей интуитивной силы».

— Разве тут что-нибудь можно понять?

— Нет. Ты что, сума сошел?.. И волосы у тебя мокрые.

— Да, я принял холодный душ. Пытался голову прояснить. Я никуда не гожусь. Не могу я.

— О господи. Ты просто… просто представь себе, что это сочинение, которое тебе задали на неделю.

Помедлив, он сказал:

— Ага. Ага, вроде сочинения, которое мне задали на неделю. Нет, Лили, это хорошая мысль. Мне уже лучше стало. Ну, как развалины?

— Ой, жалкие до крайности. Непонятно даже, чего это развалины. Предполагается, что бань. К тому же дождь лил. А Глория как?

Видите ли, точка зрения Глории состояла в том, что Элизабет Беннет была… «Не может быть, — возражал Кит. — Тогда их не было. Это точно». Но Глория настаивала: были. И, следуя за ней по страницам романа (что сопровождалось ее уместно расставленными акцентами, ее выразительными цитатами), Кит начал чувствовать, что даже Лайонел Триллинг или Ф.-Р. Ливис неохотно, но согласились бы принять на вооружение интерпретацию Бьютимэн. И наряд был тоже глубоко убедителен: на ней была даже шляпа — перевернутая соломенная корзинка для фруктов, ее придерживал в желаемом положении белый шелковый шарф, завязанный у нее под подбородком.

— Я сделаю то, что постоянно делал с целыми романами Лоуренс, — сказал он Лили. — Все выкину и начну по-новой. Глория? А что с ней? Я и не знал, что она здесь. — Он припомнил урок вранья, преподанный ему Глорией(«Никогда не вдавайся в подробности. Просто делай вид, что все — скучная правда»), но тем не менее услышал собственные слова: — Пока она не прихромала за чашкой бульона. В пальто типа шинели. Вид у нее был ужасный.

— Ну, что касается развалин, ей удалось увернуться от пули.

Видите ли, когда они обсуждали Джейн Остин, Глория строила свою защиту на двух ключевых сценах: внешний вид Элизабет при ее появлении у мистера Бингли (в начале) и обмен репликами на гораздо более позднем этапе, когда мистер Беннет предупреждает дочь относительно брака без любви. «Нет, — решила Глория, словно умывая руки по поводу всего, что касалось этого дела. — Она ничем не лучше меня, это факт. О нет, готова спорить — не лучше». За переодеванием последовало занятие, если можно так выразиться, по практической критике. Потом она сказала: «Теперь ты мне веришь? Я была права, а ты не прав. Так и скажи. Элизабет —…» — «Да нет, ладно. Ты доказала свою правоту».

— В общем, выбора у меня все равно нет, — сказал он Лили. — Придется покорпеть, пока не сделаю.

— Давай я тебе что-нибудь приготовлю, что ли. Силы твои поддержать. И вообще. С днем рождения.

— Спасибо, Лили.

Он закончил писать рецензию не так уж поздно — в начале второго. В начале второго, и Кит почувствовал себя мудрым, и счастливым, и гордым, и богатым, и прекрасным, и смутно напуганным, и слегка безумным. И невероятно усталым. Йоркиля ожидали через двенадцать часов. И что думал по этому поводу наш герой? Только одно: в его глазах Йорк символизировал собой традиции, социальный реализм (как его понимал Кит), прошлое. Ведь Кит, в конце концов, целый день провел в жанре, за которым было будущее.

Лили — Лили ждала его.

— Не могу глаза закрыть. Не знаю почему.

Весь день (представлялось ему) Лилины датчики и сенсоры, ее магнитные иглы делали свое дело; теперь же ей хотелось, чтобы ее убедили. Кит, к своему удивлению, оказался на это способен. И этот акт, взаимный обмен, пускай приятный (в едва ощутимом продолжении) и проникнутый чувствами (в полнейшем контрасте), был едва ли не сатирой на что-то древнее, вроде фольклорного танца или трения друг о дружку двух палочек — при одной из самых ранних попыток добыть огонь.

— Шехерезада отнесла ей поднос, — сказала Лили в предсонной трясучке. — А она лежит: во рту термометр, на голове ледяной компресс… Слышишь, как она чихает? Это как-то… Ты погоди. Завтра будет как новенькая.

На следующий день Кит огляделся в поисках хоть каких-нибудь смутных подозрений — их не было, не единого. Дело в том, что Глория, выражаясь ее собственными словами, была «жутко способная». Кит уже понял, что попал в другой мир; понял он и то, что попал в серьезный переплет — но лишь в психологическом смысле. На какое-то время он просто расслабился и с незамутненным восхищением подумал: вот это да. Вот так и надо вести двойную игру.

Например, за завтраком он имел удовольствие слышать, как Шехерезада заметила:

— Честно говоря, я восхищаюсь ее характером. Нет, серьезно. Помните, она весь день говорила про развалины? Даже в церкви. Все зачитывала отрывки из своего путеводителя. И все время, пока ужинали, думала, что все-таки как-то сможет. Едва живая, а все равно старается не терять присутствия духа. Вот это я понимаю.

Что же до самой Лили, когда речь заходила о Глории и ее недомогании, Киту доставалась бессмысленная роскошь — его упрекали в отсутствии любопытства (и зацикленности на себе): все воскресенье для Глории (он что, даже не заметил?) было непрерывной чередой приступов головокружения, приливов крови к голове и прискорбных торопливых визитов в ванную.

— Как ты мог это проглядеть?

— Да как-то проглядел.

— Господи, — сказала Лили. — У меня было такое чувство, будто я смотрю «Палату скорой помощи номер десять».

Не удовлетворившись этим, теперь Глория распускала слухи о том, что состояние ее за ночь ухудшилось. Она попросила — и желание это было удовлетворено, — чтобы ее посетил врач. Он приехал из Монтале и, заявив, что обнаружил присутствие знаменитого кампаньского вируса, промыл ей уши чесноком и оливковым маслом. А когда прибывший Йорк тут же потребовал поменяться комнатами, Глорию чуть ли не на носилках перенесли из башенки в апартаменты.