Вампир Арман - Энн Райс

После этого избавься от тела, или же убедись, что слизал с горла жертвы все следы укуса. Одна капля твоей крови на кончике языка поможет тебе этого добиться. В Венеции трупы – обычная вещь. Не обязательно прилагать особые усилия. Но когда мы будем охотиться в прилегающих к ней деревнях, тебе часто придется хоронить останки.

Я слушал эти уроки с энтузиазмом. Совместная охота была величайшим удовольствием. Я достаточно быстро осознал, что Мариус совершил те убийства, которым я перед превращением стал свидетелем, с намеренной неловкость. Тогда я понял, наверное, это ясно следует из моего рассказа, что он хотел, чтобы я почувствовал жалость к тем жертвам; он хотел, чтобы я пришел в ужас. Он хотел, чтобы я рассматривал смерть как чудовищное явление. Однако из-за моей молодости, из-за преданности ему и из-за насилия, увиденного мной за мою короткую жизнь, я отреагировал не так, как он рассчитывал.

В любом случае, теперь он был куда более искусным убийцей. Мы часто вместе убивали одну и ту же жертву, я пил их горла нашего пленника, а он – из его запястья. Иногда он наслаждался тем, что крепко держал жертву, пока я выпивал всю кровь.

Будучи молодым вампиром, я испытывал жажду каждую ночь. Да, я мог прожить, не убивая, три ночи, или даже дольше, иногда так и было, но к пятой ночи голодания – это было проверено – я становился слишком слаб, чтобы подняться из гроба. Таким образом, это означало, что если мне когда-нибудь вдруг придется остаться одному, я должен убивать по меньшей мере каждую четвертую ночь.

Первые несколько месяцев были настоящей оргией. Каждое новое убийство возбуждало меня еще больше, чем предыдущие, меня еще больше парализовало от восторга. Простой вид обнаженного горла доводил меня до такого состояния, что я становился похож на животное, не в состоянии ни говорить, ни сдерживаться. Открывая глаза в холодной каменной темноте, я представлял себе человеческую плоть. Я чувствовал ее своими голыми руками и мечтал о ней, и никаких других событий для меня не существовало, пока я не прикоснусь своими сильными руками того, кого принесу в жертву своей потребности.

Долгое время после убийства мое тело вздрагивало от приятных ощущений, пока теплая ароматная кровь забиралась во все уголки моего тела, накачивая удивительным теплом мое лицо.

Одного этого хватало, чтобы полностью меня поглотить, ввиду моей молодости.

Но в намерения Мариуса не входило позволять мне погрязнуть в крови, нетерпеливому юному хищнику, не думающему ни о чем, кроме того, чтобы обжираться ночь за ночью.

– Ты должен всерьез начать заниматься историей, философией и юриспруденцией, – сказал он мне. – Теперь тебя ждет не университет Падуи. Тебя ждет выживание.

Так что по завершении наших тайных вылазок мы возвращались в теплые комнаты палаццо, и он усаживал меня за книги. Он в любом случае хотел отдалить меня от Рикардо и остальных мальчиков, чтобы они ничего не заподозрили о произошедших со мной переменах. Он даже сказал мне, что они «знают» об этой перемене, сознают они это или нет. Их тела знают, что я больше не человек, хотя их умам потребуется время, чтобы принять этот факт.

– Проявляй по отношению к ним только внимание и любовь, только полное снисхождение, но держись на расстоянии, – говорил мне Мариус. – К тому моменту, когда они осознают, что свершилось немыслимое, ты уже убедишь их, что ты им не враг, что ты остался прежним Амадео, которого они любят, что несмотря на перемены в себе самом, к ним ты не переменился.

Это я понял. И тотчас проникся еще более глубокой любовью к Рикардо. И к остальным мальчикам.

– Но, господин, неужели они никогда тебя не раздражают, они же медленнее соображают, они так неуклюжи. Да, я люблю их, но ты, конечно, видишь их в более уничижительном свете, чем я.

– Амадео, – тихо сказал он, – они же все умрут. – Его лицо исказилось от скорби.

Я прочувствовал это моментально и всей душой, теперь я все так чувствовал. Чувства налетали, как вихрь, и мгновенно преподавали свой урок. Они все умрут. Да, а я бессмертен. После этого я уже никогда не мог бывать с ними нетерпелив и даже доставлял себе удовольствие, вволю наблюдая за ними и изучая их, никогда им этого не показывая, но упиваясь каждой их деталью, как будто они обладали особой экзотичностью, потому что… они все умрут.

Всего здесь не описать, слишком много всего происходило. Не знаю, каким образом записать все, что мне открылось в одни только первые месяцы. И все, что я выяснил в то время, впоследствии только углубилось.

Куда ни посмотри, повсюду я видел развитие; я чувствовал запах гниения, но также созерцал тайну роста, чудо цветения и созревания, и всякий процесс, будь он направлен к взрослению или к могиле, восхищал меня и завораживал, за исключением разрушения человеческого разума.

Изучение систем правления и законодательства было более сложной задачей. Хотя чтение теперь осуществлялось с бесконечно более высокой скоростью и с практически мгновенным восприятием синтаксиса, мне приходилось заставлять себя интересоваться такими вещами, как история римского права с древнейших времен и великий кодекс императора Юстиниана, именуемый «Corpus Juris Civilis», который мой господин считал одним из превосходнейших письменных сводов законов во все эпохи.

– Мир меняется только к лучшему, – объяснял мне Мариус. – С каждым веком цивилизация все больше влюбляется в правосудие, обычные люди делают более широкие шаги к богатству, которое когда-то считалось привилегией правящих, а искусство от каждого подъема свободы только выигрывает, становится более образным, более изобретательным и более прекрасным.

Я мог это понять только теоретически. Я не питал к юриспруденции ни веры, ни интереса. Фактически, я в теории полностью презирал идеи моего господина. Я хочу сказать, что презирал не его, но в глубине души испытывал презрение к закону, к юридическим учреждениям и к правительству, причем мое презрение было настолько полным, что я сам его не понимал.

Господин же отвечал, что он понимает.

– Ты родился в темной, мрачной земле, – сказал он. – Жаль, что я не могу забрать тебя на двести лет назад, в эпоху, когда Батый, сын Чингиз-хана, еще не разграбил великолепный русский город Киев, во времена, когда купола Софийского собора действительно были золотыми, а люди славились своим мастерством и были полны надежды.

– Я до тошноты наслушался о былом великолепии, – тихо сказал я, не желая его разозлить. – В детстве меня напичкали сказками о старых временах. Дрожа у огня в жалкой деревянной избе, где мы жили, на расстоянии нескольких ярдов от обледенелой реки, я без конца слушал эту чушь. У нас в доме жили крысы. В нем не было ничего красивого, кроме икон и песен моего отца. Там были сплошные лишения, причем, как тебе известно, мы говорим о громадной стране. Невозможно представить себе ее масштабы, если не побывать там, если не путешествовать, как мы с отцом, в промерзшие северные московские леса, или в Новгород, или на восток, в Краков. – Я замолчал. – Не хочу думать о тех временах и о тех местах, – сказал я. – В Италии и помыслить невозможно, как люди выживают в подобных местах.