Великая война и деколонизация Российской империи - Джошуа Санборн

который впервые был показан в Ставрополе 26 ноября (9 декабря). Император, хоть и не без колебаний, наградил ее посмертно Георгиевским крестом 4-й степени, хотя она была женщиной и не имела офицерского звания [Судавцов 2002:51]. Иванова добилась того, что из школьной учительницы стала сестрой милосердия, медиком, героем войны – и все это за время чуть более года.

Римма Иванова – необычный случай. Мало кто из русских сестер милосердия участвовал в боях; большинство женщин, служивших на фронте, держалось в рамках, предписанных правилами. Но ее история также во многом типична для сестер милосердия. Образованные женщины со всех уголков империи в первые дни войны добровольно завербовались и прошли те же краткосрочные курсы, что и Иванова. Другие, например медсестры – ветераны Русско-японской войны, участвовали и в новой войне[285]. У многих женщин были на фронте мужья или возлюбленные, у многих были дети. У некоторых, например у Лидии Захаровой, были и муж, и дети. Захарова вспоминала, как поразило ее начало войны; в тот момент она отдыхала вместе с семьей на побережье теперешней Эстонии. Реакцией на объявление войны стал бурный всплеск деятельности. Мужа призвали на фронт, а отдыхающие и местные жители метались в панике и собирались бежать на восток. Она погрузилась вместе с детьми в переполненный вагон, чтобы вернуться домой в столицу [Захарова 1915: 9-11].

Отъезд мужа поверг ее в тоску. Она вспоминала, как «пусто» было дома и на душе. Забота о детях только сильнее ее печалила; старший сын постоянно спрашивал, где папа, а младший стал болезненным напоминанием о супруге. «В бессильном порыве», писала она, «я нашла спасенье от тоски», решив разделить участь своего мужа. Она занялась хлопотами, преодолевая преграды и убеждая мать взять к себе детей, и в итоге добилась своего. В ночь перед отъездом она испытала успокоенное, торжественное и в то же время грустное чувство, однако, как и у Ивановой, это было чувство «крещенья в новую жизнь» [Захарова 1915:11-12].

Захарова не пожалела о своем решении. Война не только дала ей новую жизнь, но и наполнила эту жизнь смыслом. Теперь она ощущала себя полноправной участницей театра военных действий, к которому было приковано внимание всей страны. «С этого момента я не та прежняя женщина… я – “сестра”, новый человек с иными чем прежде интересами, печалями и радостями» [Захарова 1915:24]. Иванова и Захарова были не единственными, кто претерпел трансформацию сознания. Многие медсестры разделяли с мужчинами-солдатами и желание получить новый опыт, и сильное ощущение того, что им это удалось. «Крещение» было излюбленным–и наполненным смыслом – словом, которое обозначало этот сдвиг. Солдаты повсеместно употребляли этот термин, чтобы описать изменения, произошедшие с ними после первой встречи со смертью лицом к лицу на поле боя. Медсестры, такие как Захарова, получали крещение при виде первых погибших или после первого столкновения со смертью пострадавших в сражениях в своих госпиталях, на перевязочных пунктах и в лазаретах. Как следствие, военные медсестры (как и солдаты, с которыми они служили бок о бок) ощущали черту, разделявшую фронт и тыл. Позднее Захарова сама стала пациенткой. После продолжавшейся неделями изнурительной лихорадки и головных болей ее эвакуировали в тыловые госпитали в города «Л» (возможно, Лодзь) и «Р» (возможно, Ригу). Об «Р» она с благодушием писала: «Снова военные двух категорий, побывавшие на войне и не успевшие попробовать пороху», а в тыловых госпиталях ей довелось видеть «молоденьких девочек в костюмах гимназисток», которых трудно представить в полевом лазарете [Захарова 1915: 159]. Кристина Семина более прямо выразилась и о себе, и о женщинах, которые вместе с ней прошли курсы медсестер: «Чистые, молодые, жизнерадостные уезжали девушки из дому, а через год это были бледные, нервные женщины» [Семина 1964: 1-30].

Как и солдаты, медсестры искали более глубокого товарищества среди представительниц своего пола; среди страданий и лишений завязывалась дружба, крепли тесные узы. В мемуарах Захаровой встречается немало подобных трогательных моментов; свидетелями примеров солидарности становились и другие люди. Виолетта Терстан, отважная английская медсестра-волонтер, вспоминала один случай, когда ее охватило чувство страха перед прибытием на фронт в Варшаву, и спрашивала, как отреагировали бы английские медсестры, если бы русские женщины прибыли к ним без предупреждения в самый разгар событий. Но ее ожидал не только теплый прием, но и сообщество, отмеченное взаимными обязательствами и самопожертвованием. Тон задавала старшая медсестра, а остальные следовали ее примеру.

Госпиталь не был ни хорошо организованным, ни современным, палаты даже нельзя было назвать опрятными, персонал не был квалифицированным, работал до седьмого пота и жил в ужасных условиях, ресурсов не хватало, но по полному отсутствию эгоизма и безусловной преданности своему делу персонал этого госпиталя, от руководства до младшего персонала, не знал себе равных [Thurstan 1915: 172-173].

По воспоминаниям и Терстан, и Захаровой русские медики отличались отсутствием эгоизма и единением, и не только среди женщин, но также и в отношениях между мужчинами и женщинами. Согласно сообщениям, солдаты «обожали» всех медсестер, и считалось, что врачи и другие мужчины в составе медицинского персонала трудились бок о бок с женщинами-подчиненными в полном согласии. Хотя и не следует полностью сбрасывать со счетов эти сообщения о согласии и довольстве медицинских работников, нужно отметить, что оба автора публиковали свои воспоминания еще в годы войны. Официальные ограничения и самоцензура, без сомнения, оказали на них влияние.

Другие наблюдатели сообщали о более разнообразных впечатлениях. С. А. Ан-ский, посетив госпиталь под патронажем Думы, писал, что для «знатных добровольцев» в подразделении работа была «бесконечной и тяжелой». «Отношения среди добровольцев были дружественными, без каких-либо трений, – отмечал он. – Это было необычно в медицинской среде, где всегда кипели интриги» [An-sky 2002: 86-88]. Медик Леонид Андрусов подтверждал, что в некоторых частях действительно имелись проблемы. Главный врач его медпункта Толмачев задавал неверный тон. Он «играл в войнушку», тогда как большая часть медперсонала предпочитала держаться подальше от опасных мест. Толмачев пользовался автомобилями подразделения для того, чтобы разъезжать по зоне военных действий, вместо того чтобы развозить раненых солдат по медицинским учреждениям. Толмачев утаивал запасы и действовал в своих собственных интересах[286]. Другие источники также указывают, что некоторых полевых госпиталях имелись серьезные проблемы. Инспектора госпиталей временами рекомендовали увольнять или назначать на другие должности главных врачей, которые «грубо и бестактно» обращались с подчиненными им врачами и медсестрами[287]. Один солдат писал лидеру партии кадетов Милюкову, жалуясь, что медицинский уход «унизителен», «лечение одно издевательство». Со стороны врачей и фельдшеров наблюдается грубость, брань, преступная небрежность; недостает медикаментов и