Первое «Воспитание чувств» - Гюстав Флобер

Жюль прилежно перечитал бардов и труверов, насколько смог уразуметь, и честно признал, что надобно странное состояние души, чтобы называть все это божественным, однако же действительные красоты, порой мелькающие там, тем сильнее поражали его воображение.

В целом он весьма невысоко оценил все эти отрывки из народных песен, переводы заморских поэм, варварские гимны, оды каннибалов, эскимосские куплеты и прочую новопубликуемую дребедень, какой нас добивают вот уже два десятка лет. Мало-помалу он освободился и от жалкой слабости к посредственным писаниям, от той порчи вкуса, что настигает нас с раннего возраста и по поводу коей эстетика еще не сказала своего слова.

Итак, стремясь излечиться от сего недуга, Жюль предался изучению произведений, несхожих с тем, что писал сам, чуждых ему по всему строю впечатлений: его привлекали теперь образцы стиля, не имеющие ничего общего с его манерой. Всего азартнее выискивал он в книгах примеры того, как развивается многогранная личность или чем выдает себя мощное чувство, пронизывающее всю совокупность наших внешних проявлений, наполняя их своеобычной жизнью и окрашивая в особые тона. По сему случаю он отметил, что субъективность в творчестве, иногда приносящая грандиозные плоды, может оказаться и ложным путем, ибо монотонна, грешит узостью, поскольку неполна; сделав такое заключение, он стал искать разнообразия красок, направлений и форм, добиваясь их различий в деталях и гармонии целого.

Раньше его фраза была длинна, расплывчата, раздута, перенасыщена подробностями, украшениями и многочисленными завитками, малость провисая с обоих концов, отныне же он прежде всего старался придать ей более свободную и точную форму, сделать гибче и мускулистей. В подобных поисках он переходил от одной литературной школы к другой, от сонета к дифирамбу, от сухого рисунка Монтескье, отточенного и блестящего, словно клинок, к кристаллической чистоте Вольтера, где, будто из прозрачной друзы, торчали острые, крепкие иглы, способные пронзить насквозь, от полноты Жан-Жака к приливам и отливам Шатобриана, от последнего крика новомодных школ к благородным аллюрам века Людовика XIV, от наивно-веселого неприличия Брантома к теологической въедливости д’Обинье,[79] от полуулыбки Монтеня к взрывам хохота Рабле.

Он желал бы воспроизвести кое-что из сочных прелестей Возрождения, притом они должны были отдавать ароматом античности, к которой тяготел его новый вкус, но чтобы основой послужила ясная и звучная проза XVII века, присовокупив сюда аналитическую четкость века XVIII, его психологическую глубину и его метод, но отнюдь не отказываясь и от привилегии пользоваться приобретениями современного искусства, ибо он ценил поэтику новой эпохи, которую ощущал совсем иначе, чем прежде, и по мере надобности расширял.

Итак, Жюль с чистым сердцем отдался этой великой авантюре — освоению стиля; он следил за рождением мысли и одновременно за формой, какую приобретала словесная отливка, наблюдал за их взаимосопряженными и обоюдно уравновешивающимися таинственными превращениями, за всем тем, что творится в божественном плавильном тигле, где разум, объединяясь с материей, передает ей то бессмертие, которым сам наделен изначально. Но подобные секреты не пересказываются, и, чтобы научиться новым, надобно уже знать немало прежних.

Вникая в суть прекрасных творений, руководствуясь велениями собственного сердца и постигая тайные законы, согласно которым их произвели на свет, изучая каждое, отрешившись от всех остальных, сначала с точки зрения красоты, потом — мощи, он понял, что такое оригинальность, гений, и проникся совершенным презрением ко всем поэтикам на свете. Если каждый творец призван воспроизвести главное, что есть в мире и в природе, исходя при этом из неповторимых свойств собственного таланта и в конкретной, единственно возможной для него форме, без которой особость творения не могла бы проявиться; если каждая мысль требует опалубки, соответствующей ее форме, а всякая страсть в каждом человеке, коим она овладевает, звучит на свой лад и если сердце человеческое есть необъятная клавиатура, где от октавы к октаве, от аккорда к диссонансу художнику надобно пробежать всю гамму от приглушенных, чуть слышных интонаций до самых резких выкриков, если у каждого костра свое пламя, а у голоса свое эхо и на всякий угол падения есть угол отражения, если ножны прекрасно служат мечу, а речь мысли — то как нивелировать все эти столь различные пики и провалы, свести воедино то, что должно быть разъединено, сопоставить не имеющее связей и притом попытаться удержать это в одинаковых границах, одеть в сходные одежды, заключить в единую форму все основные исходные различия: происхождения, расы, века, эпохи?

Искра, высеченная из камня, бледность луны, желтизна солнца, блеск звезд — все это единственно в своем роде, но имеет различные модальности; так и с произведениями искусства: каждое обладает собственной поэтикой, по меркам которой создано и в силу коей сохраняется; а те, что ждут своего часа, родятся в свой черед, неся в еще не проросших зародышах иные звезды непохожего мира, частицы вселенского света, чей источник таится в неведомом. А вы, вы тщитесь вымерить по своим меркам то, что само — мера всех вещей, править тем, что и есть право, переместить согласно вашим представлениям о симметрии эти неисчислимые и столь различные светочи, остановить акт творения, ухватить его со всех сторон, измерить его будущее, пересчитать звезды на его небосклоне, взвесить самое бесконечность!

Дойдя до этой высшей критической беспристрастности, представлявшейся ему истинным смыслом всякой критики или по меньшей мере ее основанием, он отказался от сопоставлений, дающих пищу для сладостных уму антитез, в результате которых сперва теряют естественный вид оба предмета сравнения, после чего неотвратимо приходишь к результату, настолько же ложному, как лживы исходные посылки.

И тогда он открыл для себя не ведомые никому красоты у тех авторов, которых не любил, и престранные слабости в творениях, почитаемых безупречными; это лишь укрепило его в неприятии академической литературы и университетских ее учебников, но не потому, что сам он придерживался противоположных воззрений, а, напротив, из любви к великим мастерам, которую извращает и сводит к пошлости неразумный энтузиазм всех этих обожателей с подровненными мозгами. Теории, диссертации, требования от имени хорошего вкуса, высокопарные инвективы против варварства, системы, построенные на идее Прекрасного, апологии древних авторов, все ругательства, коими осыпают друг друга апологеты чистоты языка, всяческие глупости, написанные в защиту высокого стиля, послужили лишь для того, чтобы он разобрался в истории разных литературных школ и до смешного чванных гипотез — ныне они нам полезны именно избытком собственной смехотворности. Их создателям мнилось, что они строят ради будущего некие неуязвимые для времени монументы, но все это, столь хлопотливо воздвигнутое ими, исчезло из памяти потомков быстрее их собственных имен и ценно лишь тем, что напоминает нам о быстротекущих мгновениях, прожитых ими.

Чем дальше Жюль продвигался в изучении истории, тем все более удивительное многообразие он находил там и — одновременно — более совершенное единство: то, что в пошлом на первый взгляд нелепо, невнятно, по мере проникновения в суть сообразуется с целым, и он уже угадывал, что чудовищное и странное повинуются собственным законам, таким же непреложным, как те, что создают строгое изящество. Наука не чурается монстров, она не проклинает никаких созданий, но изучает так же любовно позвонки громадного удава или вулканические миазмы, как и строение гортани жаворонка либо лепестков розы; уродство существует только в умах человеческих, это способ чувствовать, свидетельствующий о наших слабостях, лишь наши мозги способны окрестить что-либо этим именем или создать подобное, а без такого изъяна (или дарования) разве обомлевал бы смертный перед Прекрасным, когда ненароком встречался с ним? А вот природа на это не способна, в ней все — порядок и гармония, бесплодные скалы прекрасны, равно как и буря на море, прекрасны леса, своя красота есть и у пауков, то же у крокодилов, сов, обезьян, гиппопотамов и коршунов. Залегшие в свои пещеры или притаившиеся в родимом иле, рыча над поверженной добычей, прыгая по ветвям и рассекая океанскую волну — не вышли ли они все, вкупе с парящими в небе журавлями и скачущими по прериям кобылицами, из единого лона, не поют ли они все ту же песнь, прежде чем вернуться туда, где ничего уже нет, не лучи ли это, озаряющие некий единый круг из точки, что сияет в его центре?

Пытаясь уловить ту же гармонию в мире моральных истин, он бестрепетно изучал преступное, бесчестное, грубое и похабное — все нюансы того, что претит либо ужасает, и сопоставлял их с величием, достоинством, добродетелью и простой приятностью, чтобы выяснить, в чем они различны, а в чем сходятся, если таковое возможно.