Бедный Павел. Часть 2 (СИ) - Голубев Владимир Евгеньевич

Старец Трифон был в Москве главным духовным авторитетом. Таинственный провидец и целитель уже около года как перебрался в старую столицу из скита в лесах возле Оптиной пустыни, куда к нему за советом устремлялись как простые крестьяне, так и аристократы. Судачили, что это он отговорил графа Апраксина от участия в Панинском заговоре, а малолетнюю дочь князя Урусова — Екатерину излечил от телесной слабости.

Трифон принимал только избранных, получить беседу у него считалось в Москве большим счастьем, а его слово зачастую определяло мнение московского общества.

— Отец Трифон? Что это он, матушка, вдруг так решил?

— Ох, сын мой, он святой человек, всех насквозь видит, только Господь его рукой водит! — здесь тень улыбки промелькнула на её губах, — Зачем зовёт — не открывает!

— Хорошо, матушка. Сегодня я буду у него. — игуменья кивнула, сделав что хотела, и покинула меня. Мой покой был нарушен, я уже не чувствовал того спокойствия и летящей печали. Пришлось поклониться могиле и отбыть. Что же к отцу Трифону, так к отцу Трифону.

В Даниловском меня уже ждали. Молча проводили в келью, где меня встретил сам схимник.

— Ведаешь ли ты, сын мой, зачем позвал я тебя?

— Нет, отче Трифон, не ведаю. — костистый старик, тощий, как сказочный Кощей, с горящими ярко-голубыми глазами, приблизил своё лицо к моему, пытаясь при слабом свете свечи разглядеть меня, и заговорил, все поднимая голос.

— Знаю, сын мой, что радеешь ты за людишек, за Веру, за страну свою! Знаю! Знаю, что на Москве люди молятся за тебя! Называют лучшим царём, что на Руси был! Уже сейчас называют! Видя, как ты людям помогаешь! Как ты город спасаешь! Как дворян укоротил и крестьянам волю дал! Всё люди видят! Видят! — на последней ноте он резко повысил голос и воздел персты к небу. Потом выдохнул устало и присел на край деревянных полатей. И продолжил уже спокойно и без аффектации.

— Любят тебя людишки, Павел Петрович — боятся сильно, но любят! Ты, Павел Петрович, воистину смог получить больше власти, чем все, кто после Петра был. Даже дворяне московские и те… Напугал ты их знатно, по потом они в тебе защиту увидели — и от сброда всякого и от тех бездельников, что бунт учинили. Чиновники те же, почитай, впервые жалование из казны увидали, да заботу отеческую почувствовали! На восстановление города денег дал, водопровод твой да клоаку[101] оценили. Сначала, оно понятно, от этой новинки шарахались, а теперь без такого удобства жизни себе не представляют.

В армии-то и того чище — солдаты-то тебя спасителем своим считают, а офицеры готовы за тебя на верную смерть идти — деньги им платят регулярно, да и за службу ты их так землями отблагодарил, что и не припомнить! Даже церковь и ту ты облагодетельствовал — к вере вернул и доходом наделил! Что священники, что монахи поверили тебе! Крестьяне, так вообще на вас с императрицей молятся!

Видят все, что ты за них радеешь по велению души и ведёшь за собой! И кнут им дал и пряник, а люди любят это! Попробуй кто сейчас бунт поднять против тебя — побьют сразу! Цари и правители — не те, которые носят скипетры или избраны кем попало, и не те, которые достигли власти по жребию или насилием, но те, которые умеют управлять[102]! Что тебе сказать, сын мой? Я и сам вижу, что ты царь наш, Богом нам ниспосланный! Воистину ты самый талантливый юноша в Европе, царству которого позавидуют примеры Древней Греции! — монах говорил ровно, с улыбкой посматривая на меня.

Я же с каждым его словом всё больше удивлялся — Трифон стал говорить в выражениях и тоне совсем непохожих на те, в которых он начал разговор. Цитату из Сократа я ещё воспринял спокойно, но вот слова Дидро, сказанные им обо мне и ставшие популярными среди образованных людей в Европе, вывели меня из равновесия.

— Отче Трифон, кто Вы? Откуда…

— Что, Павел Петрович, ждал, поди, что и дальше кликушествовать[103] буду? Думал, что обычный юродивый[104] московский с тобой говорит? — усмехался схимник. А я напрягался всё больше и больше. Но дальше он смущать меня не стал, — Я, Павел Петрович, из Головкиных буду! Михаил Гавриловича[105] сын старший — по крещению Иваном звался.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Батюшка мой, коли помнишь, ближним человеком при Анне Леопольдовне был, требовал Елизавету Петровну в монастырь запереть, а её сторонников казнить незамедлительно. Да не успел, дочь Петрова власть взяла, да батюшке моему ничего не простила. Как отца с матерью[106] — то моих схватили, я только в монастыре и скрылся. А потом жизнь такая мне по душе пришлась, и иной доли я для себя не вижу! — он говорил это с такой доброй улыбкой, что я успокоился.

— А что же Вы, отче, о своём происхождении не объявили? Матушка-то Ваша давно из ссылки вернулась, в Георгиевском монастыре послушницей живёт, прощение ей полное дано было! Чай, порадовалась бы Вам! Да и Императрица давно желает Ваших родственников из чужбины на Русь вернуть[107], посодействовали бы.

— Что, Твоё Высочество, обижен, что сыскари твои меня не опознали? — усмехнулся он.

— Прямо мысли читаете, отче! — я расслабился и ухмыльнулся ему. Уж больно он тепло мне улыбался, да и мысли мои читал как открытую книгу. Я действительно был разозлён, пропуском Захаром того факта, что в Москве живёт наследник древней фамилии, которая пыталась сыграть против Елизаветы Петровны, но потерпела поражение и была жестоко наказана. Да и самого Трифона он изучал и ответа не нашел.

— Не огорчайся ты так, Павел Петрович — ты же первый, кому я открылся из живущих! Знали, кто я такой, только слуга батюшкин, Иона, что меня в Екатерининской пустыни[108] спрятал, да братец мой меньший — Петруша. Только погибли они — на дороге возле Кимр их тати лесные побили. Так что, никто не знал, кто я! — он смотрел на меня прямо и грустно, не отводя взора.

— И что же, отче, и не открылись Вы никому?

— А зачем? Я схиму принял не от страха! Скит — дом мой! А в город вернулся — так то виде́ние мне было, что в Москву должен прийти. А зачем — это лишь Господу ведомо! Может, вот с тобой поговорить надо было, а может, и ещё дело какое мне назначено… Пока Господь меня на земле держит, хожу!

— А матушке своей что не открылся?

— Михаил Гаврилович у неё всегда на первом месте был! Родовая честь и супруг для неё были важнее деток. Я батюшку очень любил, а матушку только боялся. А теперь… Зачем мне сердце бередить себе, да и ей… Она, когда в Москву вернулась, не пыталась потомков своих разыскать. Кровь князя-кесаря Фёдора Юрьевича Ромодановского, что всю Россию в руках держал, пока царь Пётр своими делами занимался, своё взяла. Матушка моя, Екатерина Ивановна, его единственная внучка, и всю его гордость и жестокость в себя вобрала! Его же до сей поры люди московские к ночи не поминают! Жёстче и страшнее его никого не было! — монах вздохнул, но тут же улыбнулся и посмотрел на меня, — А тебе открылся, так иначе бы ты мне не смог довериться! А я хочу тебе помочь, поддержать, да и поправить кое-где. Понятно тебе, Павел Петрович, что я за человек? Или ещё что-то рассказать надо?

— Да, понятно, отец Трифон! Что же тут не понять! — криво усмехнулся я.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Так, значит, со мной разобрались, давай о тебе поговорим, Павел Петрович! Что у тебя на душе за камень? — я видел, как пристально он всматривается в моё лицо, как внимательно он прислушивается к моему дыханию. Я видел, как судорожно сжимаются его узловатые пальцы на посохе. Я понимал, что он ждёт от меня ответа честного и не стал обманывать его ожиданий.

— Страшно мне, отче! Привыкнут люди-то к кнуту и прянику, снова начнут свой карман впереди общего ставить! Погибнет государство наше! Вот чего боюсь!