Влюбленные женщины - Дэвид Лоуренс

Джеральд стремительно реформировал фирму, начав с конторы. Чтобы стали возможны те крупные изменения, которых он желал, нужно было значительно сократить расходы.

— Что это за уголь вдов? — спрашивал он.

— Его бесплатно отгружают каждые три месяца вдовам рабочих, служивших в компании.

— Теперь им придется платить. Компания не благотворительная организация, как многие думают.

Джеральд с неприязнью думал о вдовах, этих столпах сентиментальной благотворительности. Они были ему едва ли не отвратительны. Почему бы им не принести себя в жертву и не сгореть в погребальном костре вместе с покойными супругами, как поступают вдовы в Индии?[70] Или пусть за уголь платят.

Джеральд сократил расходы на чем только смог и так ловко, что этого практически не заметили. Теперь шахтеры должны были платить за перевозку угля, за пользование инструментом, за обточку, за лампы и за множество других мелочей, так что каждый рабочий еженедельно выкладывал около шиллинга. На кармане не очень отражалось, но рабочие были недовольны. Фирма же экономила на поборах сотни фунтов.

Постепенно Джеральд все прибрал к рукам. Тогда же и начались коренные преобразования. Каждый отдел усилили высококвалифицированными инженерами-специалистами. Установили мощную электроустановку, которая не только давала свет, но и обеспечивала транспортировку вагонеток в шахтах. Ко всем шахтам подвели электричество. Из Америки доставили новое оборудование, такого шахтеры еще не видели и окрестили импортные угольные комбайны с необычными приспособлениями «железными великанами». Принцип эксплуатации шахт был полностью изменен, шахтеры лишились всякого контроля над рабочим процессом, отменили должности десятников. Теперь работа велась на точной научной основе, ее контролировали образованные и квалифицированные специалисты, шахтеры же превратились в придатки к машинам. Им приходилось трудиться еще больше, гораздо интенсивнее, чем прежде, сама же работа стала механической и нудной.

Но рабочие смирились. Радость ушла из их жизни, и по мере того как существование становилось механизированным, меркла надежда. И все же они приняли новые условия и даже испытывали некоторое удовлетворение. Вначале они возненавидели Джеральда Крича, клялись, что этого так не оставят, что убьют его. Но время шло, и рабочие смирились со всем, приняв настоящее положение как своего рода расплату. Джеральд стал их верховным жрецом, он дал им новую религию. Его отца успели забыть. Мир стал другим, воцарился новый порядок — строгий, внушающий страх, бесчеловечный, однако люди считали, что так и нужно, и смирялись с его разрушительным действием. Они гордились тем, что служат гигантской и великолепной машине, и не роптали даже когда она перемалывала их. Куда они без нее? Она была выше всего, что когда-либо создавал человек, — великолепная, сверхчеловеческая. Великое это чувство — быть частью огромной, сверхчеловеческой системы, лежащей за пределами сердца и разума, где-то уже в области божественного. Сердца их потухли, но в душах поселилось удовлетворение. Все идет как надо. Благодаря этим людям Джеральд и преуспел в своих начинаниях. Он просто предугадал их желания: они мечтали о великой и совершенной системе, которая свела бы жизнь к одним лишь математическим законам. Тут тоже была своя свобода, именно та, какую они хотели. Это был первый серьезный шаг к гибели, первая стадия хаоса — замена органического принципа развития механическим, разрушение органической цели, органического единства, подчинение всех органических элементов великой механической цели. Органические узы распались, восторжествовал мертвый механический принцип — первая и последняя ступень хаоса.

А Джеральд был доволен. До него доходили слухи, что шахтеры ненавидят его. Сам же он давно перестал испытывать к ним ненависть. Когда вечером шахтеры длинным потоком шли мимо, устало шаркая башмаками по тротуару и понурив плечи, они не обращали на него никакого внимания, никак не приветствовали, а просто шли грязно-серым потоком без всяких эмоций на лицах. Они интересовали его только как производственные инструменты, он их — как высший инструмент контроля. Они были для него только шахтерами, он для них — хозяином. Он восхищался их способностями, но как личности они его не интересовали, ассоциируясь с чем-то случайным и незначительным. И шахтеры молча принимали такое отношение. Ведь Джеральд и к себе относился так же.

Он победил. Под его руководством производство достигло небывалых успехов. Угля добывали гораздо больше, чем раньше, великолепно отлаженная система работала, как часы. В компании трудились отличные горные инженеры и инженеры-электрики — и не за большие деньги. Хорошо образованный профессионал стоил не намного больше рабочего. Менеджеры, все люди выдающиеся, получали такое же жалованье, как и работавшие при отце старые недоумки без всякого образования, выдвинутые из самих шахтеров. На главном управляющем, получавшем двенадцать сотен в год, ежегодно экономили не менее пяти тысяч. Новая система работала так отлажено, что вмешательства Джеральда уже не требовалось.

Все шло так хорошо, что временами Джеральда охватывал необъяснимый страх, и он не знал, что делать. Ведь несколько лет он провел в состоянии непрерывной активности. Работал на пределе сил, сам был едва ли не божеством, символом чистой и возвышенной деятельности.

И вот он добился своего — наконец добился. Теперь, оставаясь один по вечерам и не зная, чем себя занять, он неожиданно вставал в ужасе и подходил к зеркалу, чтобы понять, кто же он такой. Он подолгу всматривался в свое отражение, вглядывался в глаза, пытаясь что-то увидеть. Его охватывал смертельный ужас, но понять, чего именно он боится, Джеральд не мог. Он изучал свое лицо. Оно было все тем же — здоровым и округлым, но каким-то ненастоящим, как маска. Он боялся прикоснуться к нему из страха, что ощутит под пальцами муляж. Глаза были такими же голубыми, взгляд — проницательным и твердым. Однако он сомневался: а вдруг они всего лишь голубые пузыри, которым ничего не стоит в любую минуту лопнуть? Он видел, как из них поднимается мрак, словно там бурлит тьма. Джеральд боялся, что наступит такой день, когда он не выдержит, сломается и будет бродить в темноте, как утративший разум безумец.

Но воля его еще тверда, он может ездить куда хочет, читать, думать о разных вещах. Ему нравятся книги о первобытных людях, книги по антропологии и философии. У него очень подвижный ум, но он — как плавающий в темноте пузырь: в любой момент тот может лопнуть и оставить его посреди хаоса. Он не умрет. Это он знал. Он будет жить, однако сознание покинет его, божественный разум уйдет. Он испытывал страх, но какой-то отстраненный. Даже на страх он не мог реагировать в полной мере. Такое ощущение, что у него иссякли центры, которые заведуют чувствами. Он сохранял спокойствие, здравый смысл, здоровый вид и осмотрительность даже в те минуты, когда чувствовал, переживая прилив отстраненного страха, что его мистический разум разрушается, гибнет на этом поворотном этапе его судьбы.

Он был в страшном напряжении. Никакого душевного равновесия. Ему приходилось где-то искать утешения. Только Беркину с его необычной подвижностью, непостоянством, в которых, казалось, был некий глубинный смысл, удавалось отогнать от Джеральда страх, примирить с жизнью. Но Джеральд каждый раз уходил от Беркина как с церковной службы в реальную жизнь, возвращался к работе. Там же все оставалось по-старому, и высокие слова оказывались пустыми. Ему приходилось считаться с материальным миром, хотя это становилось все труднее: Джеральд ощущал на себе странное давление, словно внутри него была пустота, а сверху давил страшный груз.

Лучше всего снимали напряжение женщины. Проведя вечер с какой-нибудь распутницей, он чувствовал себя ненадолго освободившимся от привычной ноши. Плохо было то, что в последнее время ему не удавалось поддерживать интерес к женщинам. Они перестали его волновать. Кокетка по-своему хороша, но это особый тип, и даже он его не очень трогал. Нет, женщины, в том смысле, в каком они интересовали его раньше, уже не приносили той радости. Джеральд знал: толчок к сильному физическому возбуждению должен зародиться в сознании.

Глава восемнадцатая

Кролик

Гудрун знала, что посещение Шортлендза — решающее событие для нее. Оно подразумевало, что Джеральд Крич станет ее любовником. И хотя она упиралась, не желая принимать такое условие, но в душе знала, что пойдет. Гудрун тянула время. Вспоминая с болью в душе пощечину и поцелуй, она говорила себе: «В конце концов, что в этом такого? Пусть поцелуй. Пусть даже пощечина. Что за дело? Все это мгновения — промелькнули, и нет их. Я могу перед отъездом посетить Шортлендз, хотя бы для того, чтобы увидеть дом собственными глазами». В ней жило ненасытное любопытство — ей хотелось все знать и видеть самой.