Волшебство и трудолюбие - Наталья Кончаловская

— А где же пасутся ваши коровы? — спросила я у Поля, с интересом поглядевшего на стеклянные баночки с черной икрой, которые я догадалась захватить с собой.

— А-а-а, коровы… Да я их сейчас позову. Они тут, поблизости. — И, сложив руки рупором, Поль протяжно закричал: — Ой-э-э-э! Ой-э-э-э-э!

И не прошло минуты, как из-за дальних куп деревьев вдруг показались пятнистые, черно-белые коровы. Они шли на нас стадом и, подойдя к террасе, остановились, удивленно мыча, словно вопрошая, зачем их позвали в такой неурочный час. Потоптавшись на лужайке, коровы понуро ушли на пастбище. Поль, посмеиваясь, стоял, заложив руки в карманы. В это время Жаклина принесла блюда с крекерами и стаканы. Жюльетта разлила по ним удивительно вкусное вино их собственного приготовления, и мы принялись угощаться. Положив икры на крекер, Поль отправил его в рот.

— Манифик! — воскликнул он. — Превосходная икра!

Мы пили, смеялись, шутили, и неожиданность этой обстановки, эта тишина и удивительный, осенний какой-то «пуссеновский пейзаж», с запущенным парком и заброшенным домом, располагали к деревенской лени и бездумью. Я смотрела на Поля, уплетавшего икру с таким же азартом, как и его сынишка Пьер, и вспоминала о том, что он когда-то готовился быть археологом, но, столкнувшись со спецификой вечных поисков, требующих сосредоточенного погружения в глубь веков, понял — эта жизнь не для него.

— Понимаешь, Поль настоящий галл, — рассказывала мне как-то Жюльетта. — Он ненавидит Юлия Цезаря и его походы на Францию. Он не хочет искать древних следов этого нашествия в родной французской почве. Ему лучше попросту заниматься фермерской работой, дружить с местными фермерами и играть на трубе в самодеятельном оркестре в деревенском клубе.

И я смотрю на этого галла, в рабочем комбинезоне, с землей под ногтями, и удивляюсь тому, как глубоко укоренилась в нем неукротимая ненависть ко всякого рода зависимости, накладывающей лапу на национальную сущность и свободу, чтобы подавить ее цивилизацией и новыми достижениями технического прогресса.

И во мне поднимается чувство солидарности с этим прямодушным и грубоватым правнуком убитого президента Сади Карно, именем которого названы улицы почти во всех городах Франции.

Капитан! Поистине это была необычайная чета в буржуазной среде. При безграничном обожании друг друга они были больше товарищами, чем мужем и женой. Во-первых, оба страстные охотники. Жюльетта отлично била птицу влет, могла делать сложные переходы в горах, карабкалась по скалам, лазила по болотам, никогда не жаловалась на усталость. Капитан, унаследовавший от деда страсть к охоте, постоянно ездил осенью охотиться на кабанов и оленей и всегда брал с собой жену. Она была его верным спутником до конца дней.

Они ночевали в палатках, в спальных мешках — вечные туристы и даже какие-то авантюристы! И ему в ней была дорога не домохозяйка, а вот такой верный оруженосец, Санчо Панса. Потому-то она никогда не умела готовить изысканных французских блюд. Ей ближе и дороже был котелок над костром или выпотрошенная дичь, набитая можжевеловыми веточками, запеченная в углях прямо в перьях! Чудо!

— Капитан освобождал меня от всех хозяйственных забот, рассказывала Жюльетта. — Он покупал все сам, не запасал. И даже платья и костюмы сам заказывал мне, выбирая материал и фасон. И это было всегда бесподобно! И как он радовался, видя на мне отлично сшитые вещи! Райская жизнь была для меня!

Я слушала и думала, что вряд ли в Париже найдется более воспитанная, обаятельная и остроумная дама, чем Жюльетта, когда она, находясь в самом аристократическом обществе, ведет светский разговор. Капитану как раз дорого было в ней удивительное сочетание интеллигентности светской дамы с непритязательностью спортсмена и охотника. Жюльетта ограждала его от тривиальности буржуазных семей, от мещанства и пошлости. И я с удивлением слушала вот такие странные подробности в их отношениях:

— Капитан был таким человеком, что я никогда ни в чем не могла ему отказать. Я делила с ним все, даже все его увлечения. А он очень любил молоденьких и хорошеньких! Мы часто плавали на пароходах, и вот бывало — долгий путь по морю, вокруг много дамочек, а поухаживать он любил. Бывало, танцует с какой-нибудь приглянувшейся красоткой, а ночью вдруг заявляет мне: пойду-ка я к ней в каюту, посмотрю, что она за женщина. И он уходил на ночное свидание и возвращался под утро. И если у него ничего не выходило, я вместе с ним сокрушалась. Ну как же это у нас такая неудача получилась? Ничего не вышло! И я старалась отвлечь его и утешить.

Вот такая была у Жюльетты любовь к этому человеку. Ей никогда и в голову не приходило ревновать, рыдать, скандалить. Она жалела не себя, а его. И преданность ему была целью в ее жизни. Так любят собаки своего хозяина.

Капитан мечтал о детях, но когда через год после женитьбы у них родилась дочь, Франсуаза, а через пять лет — сын Поль, то Жюльетта оказалась никудышной мамашей. Во время первой беременности Жюльетта ушиблась где-то на охоте и, чтоб избавиться от болей, потребовала от врача уколов морфия. Врач, видимо, был настолько безграмотным, что разрешил ей эти уколы, а рассчитывать на медицинский опыт самой Жюльетты не приходилось.

— Ведь все эти уколы морфия получал мой ребенок, — вспоминала Жюльетта, — вот потому у Франсуазы с детства была довольно странная психика. Она часто задумывалась, уходила в себя, всегда была где-то «по ту сторону». Можешь себе представить, что я с ее детства обращаюсь к ней на «вы»? А когда она выходила замуж, я предупреждала своего будущего зятя, Андрэ, типично французского, добропорядочного узкогляда: «Не женитесь на Франсуазе, вам с ней трудно будет. У нее же в голове какой-то русский туман!..» Нет! Не послушал меня, женился и вот уже двадцать лет мучается, хоть и любит ее безумно.

Жюльетта всегда с удивлением воспринимала все рассуждения и поступки своих детей. По существу, она мало знала их, поскольку сначала были няньки, а потом гувернантки. Дети росли сами по себе, а Жюльетта жила жизнью Капитана и постоянно твердила им: «Любите папу! Нет на свете человека лучше, чем ваш отец!» И они любили отца больше, чем мать, которую редко видели и почти не знали. Но почувствовала она это во всей остроте, когда стала старой. Однажды она сказала мне: «Вот! Что посеешь, то и пожнешь. Франсуаза все делает для меня, она внимательна, долг свой в отношении ко мне выполняет, но я никогда не чувствую в ней горячей дочерней привязанности. Как-то я спросила ее: „Франсуаза, почему не любите меня?“ И ты знаешь, что она мне ответила? Она сказала, что я всю жизнь ей твердила: любите папу больше, чем меня! И что я сама любила папу больше, чем их, своих детей. Как же теперь она может вернуть мне то, чего я ей никогда не отдавала? И она права по-своему. Она права!»