Время красного дракона - Владилен Машковцев

Прокурор вышел в шлепанцах, в дырявом, неряшливом халате, жуя колбасу.

— Гражданин Соронин, вы арестованы. Прошу сдать личное оружие, — занудно произнес Бурдин.

— Не имеете права, — фыркнул прокурор, — предъявите ордер на арест. Порошин извлек из планшета ордер на арест, подписанный Вышинским.

— Это фальшивка, я не верю, — задергался Соронин. — Это какая-то ошибка, недоразумение.

Порошин успокоил прокурора:

— Возможно, это и ошибка, Иван Петрович. Но сами понимаете — служба. Мы обязаны вас арестовать и доставить в Челябинск. А там разберутся, освободят вас.

— И увезут к Золотой горе, — издевался Телегин.

Но прокурор Соронин не знал о существовании Золотой горы и о старых шахтах, в которые сбрасывали расстрелянных.

Цветь двадцать вторая

Знаменитое изречение Молотова о дорогах, ведущих в коммунизм, родилось лет на пятнадцать раньше, чем было произнесено с высокой трибуны. Да, уважаемые историки и потомки! Лозунг этот сочинил, сформулировал и собственноручно начертал над воротами магнитогорской тюрьмы заключенный Трубочист. Основу плаката изготовили из листового железа, окаймили деревянной рамкой, покрасили суриком. Высота рамки — один метр, протяженность — двенадцать. И на красном фоне огромные белые буквы: «Все дороги в наше время ведут к коммунизму».

Оптимистический лозунг над входом в тюрьму у обычных людей в то время не мог вызвать двучтения, двусмыслия. А работники НКВД, прокуратуры, партийных и советских органов всегда видели в жизни только одну дорогу — дорогу в коммунизм. Начальник тюрьмы приказал выдать художнику премию — булку черного хлеба. Трубочист жил в тюрьме вольготно. Он был всего-навсего под следствием. Выездная коллегия военного суда отказалась рассматривать его дело. Можно сказать, в тюрьме держали невинного человека.

В магнитогорской «бутырке» были три бесконвойных зэка: водовоз Ахмет, портной Штырцкобер и Трубочист, занявший должность мастера в столярной. Татарин Ахмет попал в тюрьму за конокрадство. Штырцкобер за то, что еврей, да еще с такой ужасной фамилией. Не фамилия, а диверсия, хоть сразу к стенке ставь. Начальник тюрьмы был человеком добрым, но и то возмущался:

— Штырцкобер! Што это такое? Будто кобель штык проглотил.

Друг еврея Штырцкобера татарин Ахмет сидел в тюрьмах безвылазно с 1919 года. Ни одной похищенной лошади он не продал. До революции у него под Троицком был племенной завод на четыре сотни скакунов и тяжеловозов, конюшни, лабазы, небольшая мельница. Ахмет не мог жить без коня, без запаха конского пота, без ласкового общения с лошадкой. Ахмет крал коней при советской власти в сельских районах, у начальства. Он подкрадывался к райкомам днем, распутывал коновязь и прыгал в кошевку, издавая разбойничий свист. И летел Ахмет по дорогам от погони, крича восторженно:

— Уля-ля-ля! Уля-ля-ля!

Через неделю-другую в каком-нибудь лесочке конокраду Ахмету скручивали руки, пинали его сапогами, били палками и снова отправляли в тюрьму на два-три года. В тридцатые годы за кражу коня давали уже десять лет и расстрел. Но Ахмет и при таких строгостях не угомонился. Он побывал во многих концлагерях, натерпелся, но магнитогорской тюрьмой был доволен. Здесь он обрел настоящую радость. Ему впервые за последние двадцать лет доверили коня, назначили его водовозом, извозчиком. Ахмет ездил в город и на станцию за продуктами, фанерой, тесом. Не всегда ведь автомобиль у начальства под рукой. В городе Ахмет приворовывал: то бочку из-под квасу в тюрьму привезет, то железо листовое, то кирпич, то бревна. Однажды привез на телеге даже ларек, в котором мороженое продавали. Все, что оказывалось на территории тюрьмы, для мира пропадало бесследно и навсегда.

Портной Штырцкобер тоже выходил из тюрьмы беспрепятственно. Таково было указание начальства. Он шнырял по магазинам, барахолке, знакомым — покупал иглы, пуговицы, нитки, конский волос и холст, отрезы шелка, сукна и шевиота. Все городское начальство шило костюмы в тюрьме. По этой причине в ближайшие тридцать лет Штырцкобер не мог быть освобожден. Когда срок заключения у него заканчивался, ему добавляли сразу три-четыре года. Штырцкобер относился к этому с юмором:

— Я узе самый увазаемый человек в стране: когда я сплю, меня охраняют.

И Ахмет, и Штырцкобер, и Трубочист не спали в тюремных камерах. Ахмет ночевал и зимой, и летом в конюшне. У Штырцкобера и Трубочиста были в распоряжении мастерские. Конечно, каморку еврея-портного назвать мастерской было трудно. Но у Трубочиста была приличная мастерская с тремя станками. В столярной ладили иногда добрую мебель — по чертежам Трубочиста. Он был и краснодеревщиком, и художником, и радиомехаником, и фокусником. Начальник тюрьмы приводил Трубочиста даже к себе на квартиру, не боялся и не стыдился этого. Кто же лучше отремонтирует радиоприемник?

Через Ахмета, Трубочиста и Штырцкобера заключенные имели постоянную связь с волей. Они изредка передавали письма от родных, приносили передачи и новости. Ремонтируя нары в камере смертников, Трубочист передал Коровину печальное известие: его Ленка окончила жизнь самоубийством, бросилась на заводе в нагревательный колодец. Григорий Коровин после этого сник, ждал исполнения приговора с безразличием, признался в нераскрытых преступлениях. Но именно это и задержало исполнение приговора. Коровина и старика Меркульева вновь начали допрашивать, надеясь, что они выдадут какие-то связи, сообщников. Но никаких новых фамилий они не называли. В камере смертников сидели шесть человек: Меркульев, Коровин, Золотовский, Монах, Эсер и Немец.

Немца звали Куртом, по-русски он говорил плохо. Курт бежал от Гитлера в легендарную страну победившего пролетариата, был принят за шпиона, приговорен к расстрелу. Да и как его не приговорить к высшей мере наказания, если он говорил:

— Комрад! Хитаров есть мой друг. Мы с Хитаровым есть в загранице тайный связь.

Хитаров в это время уже был арестован и расстрелян как враг народа. Монах сокамерников не замечал. Огромный, ростом в две сажени, сильный и костлявый, он был безобиднее малого ребенка. На глупые вопросы Монах не отвечал, начинал читать молитвы. Но от Монаха веяло такой силой духа и веры, что в камере он был самым уважаемым человеком. Монах, Эсер и Золотовский знали друг друга, они попали в камеру смертников из гейнемановского лагеря.

Золотовского заставили признать себя руководителем подпольной «Польской организации войскова», хотя он был запорожским евреем. Правда, польский язык он знал, дружил в концлагере с поляками, был бригадиром землекопов. А бригада состояла сплошь из поляков и немцев. Все они были сразу расстреляны. Золотовского же ликвидировать не торопились, чтобы выявить его связи с городом. В камере смертников никто не считал себя врагом советской власти, кроме Эсера.

— Вам тяжело будет умирать, вы как бы ни в чем не виноваты. А я не жалею ни о чем. Я действительно враг этих преступников-большевиков, — открыто признавался Эсер.

Эсер — Серафим Телегин — был родственником Антона Телегина, но в его деле это обстоятельство не отмечалось. Богатырем он не выглядел: сухонький старичок, белая бородка клинышком, пенсне. Он, старый подпольщик, при царе легко уходил от жандармов. От чека и НКВД Эсер уйти не мог. Коровин часто спорил с Эсером:

— Ты ошибаешься, Эсер. Дело Ленина — светлое. Да и Сталин, наверно, не знает о злодеяниях НКВД. Ленин — гений, вождь!

— Не сотвори себе кумира, — басил Монах.

— Что ты, Гриша, знаешь о Ленине? За всю историю человечества не было более жестокого и гнусного правителя. Бирон — дитя шаловливое по сравнению с Лениным.

— Не скажи, Эсер. Цари тоже Россию расстреливали, не зазря вы в них бомбы метали.

— Я тебе, Гриша, такую цифирь приведу: с 1826 по 1906 год, то бишь за восемьдесят лет, в России было казнено 894 человека. Вот и получается — одиннадцать смертных приговоров в год. И это вместе с убийцами, бомбометателями, кровавыми маньяками, каторжниками-людоедами. А большевики уничтожают народ сотнями тысяч, миллионами.

Эсер не покачнул убеждений Григория Коровина. Заставили Гришку задуматься книжки-брошюрки ленинцев. В камере пребывали несколько печатных работ Ленина, Сталина, Дзержинского, Данишевского и Крыленко. Двух последних авторов надо было изъять, ибо они сами были расстреляны как враги народа. Но по недосмотру тюремного начальства брошюрки Данишевского и Крыленко оставались в камере, хотя и похудевшие, полуискуренные. Коровин прочитал книжонку Данишевского «Революционные Военные Трибуналы», изданную еще в 1920 году. Главный казнитель-чекист утверждал: «Революционный военный трибунал — это необходимый и верный орган диктатуры пролетариата, долженствующий через неслыханное разорение, через океан крови и слез провести рабочий класс в мир свободного труда, счастья трудящихся и красоты».