Вот идeт мессия!.. - Дина Рубина

– А ну-ка, за работу, сачки! – пригласил он. – Вот вам шампуры, вот мясо, вот стальные руки-крылья. Навалитесь дружно. Перемежайте луком, вот так, – он показал, как следует нанизывать мясо на шампур.

– Кстати! – он подмигнул писательнице N. – Поцелуй дядю-благодетеля. Грядут, грядут перемены! Старика Штыкерголда – на пенсию, учительницу музыки – к «Полонезу» Огинского… Готовь визитку:

«Редактор литературного еженедельника…». Название поменяем, а? Что это за вялый, ни к чему не зовущий «Полдень»?

Трепач, устало подумала писательница N., но как обаятелен…

– К слову о русской прессе, – вклинился Доктор, продевая голову в фартук жены Рабиновича и завязывая сзади веревочки бантиком, – моя студентка-дочь покупает еженедельно только две газеты: этот самый «Полдень», невинных сотрудников которого вы хотите удушить колготками, и – стыдно сказать – помойную «Интригу». Что в ней привлекает мою рафинированную девочку – никогда не понимал. Сегодняшняя бессонница на многое открыла мне глаза. Я полистал оба эти издания. Моя дочь, покупая и читая «Полдень» и пролистывая поганую «Интригу», как бы охватывает весь корпус прессы русского Израиля. В «Полдне» – прекрасное эссе Бориса Хазанова, подборка стихов Валентина Ромельта, а главное – неожиданный, новый перевод «Экклезиаста», где в каждой строке – неведомый ранее смысл. Перевод Себастьяна Закса. Такая точность, столько поэзии, столько вселенской боли! Я дважды перечитал… Сделаю ксерокопии и пошлю в Россию друзьям-филологам. Все мы, оказывается, раньше пережевывали сухое сено…

А вот в «Интриге» – умопомрачительный эротический роман Князя Серебряного. За один псевдоним надо расстрелять. Это какой-то шедевр гнусной тошниловки: белые груди соседствуют с загорелыми ягодицами, так что непонятно – в каком виде персонаж принимал эти странные солнечные ванны, там и тут со всех заборов свешиваются гроздьями огромные члены. О диалоги спотыкаешься, как о труп замерзшего в подъезде алкоголика… И все это сдобрено воняющей, как цветочный одеколон с хлоркой, рыночной лирикой…

– Вкусно рассказываешь, Доктор, – заметил Рабинович. – Дай почитать.

– И я задумался, как психиатр: если в один и тот же день на страницах русской прессы появляются утонченный Себастьян Закс и абсолютно хулиганский Князь Серебряный, – это говорит о широчайшем разбросе предпочтений русской общины…

– Ну и что? – спросил Рабинович.

– А то, – ответил Доктор назидательно, – что никаких семи мандатов вы не получите. Ваш русский электорат просеется сквозь пятнадцать партий и уйдет в песок.

– Объединимся, – пообещал Сашка, – вот увидишь. Нет ничего страшнее русского бунта.

– Ты пропустил слово, – сказал Доктор, – «и бессмысленнее»…

– А говорил – не будет пьянки! – послышалось сверху, с балкона Таньки Голой. Она стояла в теплом банном халате, и все вздохнули с облегчением. Но, заметив мангал, она вдруг восторженно вскрикнула, всплеснула руками, халат распахнулся.

Под ним ничего не оказалось. Вернее, все то же: полные, редкостной упругости на вид груди с пьяными вишнями сосков, великолепный втянутый живот, ну и далее по маршруту со всеми остановками.

– Шашлык!!! – заорала она. – Я обожаю шашлык!

– Ну, спускайся, Танюсь, – ласково проговорил Доктор, совсем еще нестарый мужчина, внимательно нанизывая на острие шампура кусочки мяса. – Только оденься потеплее. К вечеру ведь похолодает, – и, не давая ей произнести коронную фразу о дышащем теле, спросил приветливо: – У тебя есть такие шорты, как у меня?

– Фи, конечно, есть! – Она просунула тонкое голое колено сквозь прутья решетки.

– А маечка?

– Ну.

– Так надень их и приходи! – простодушным тоном предложил он.

Когда повизгивающая от восторга Танька Голая исчезла с балкона, писательница N. сказала уважительно:

– Доктор, ты велик.

– Погоди еще, – отозвался он. – Она майку наденет, а про шорты забудет.

– Вот ответь мне как профессионал – это патология?

– Нет, – сказал он. – Это куриные мозги.

Сашка сновал между кухней и террасой, озабоченно что-то подсчитывая, перетаскивая бутылки, тарелки с зеленью, рюмки.

Стал разжигать мангал.

– Рабинович, можно мы с прозаиком выпьем сухого?

– Господи, да я думал, вы давно пьете!

– Мы ж на тебя работали, сука! – ласково заметил Доктор, разливая вино. – Прозаик, вот скажи, чем моя великая фраза хуже их великих? А? «А пой-ду-ка, сдам бутылки…», «А пойду-ка, сдам бутылки!»

– «…я в соседний гастроном», – закончила она.

Доктор прижал бутылку к груди:

– Мэтр!

– Мэтр шестьдесят пять, положим, – поправила она его. Вино ей нравилось. На нее вообще всегда хорошо действовало спиртное, она становилась добрее, снисходительней. Плоско шутила, что всегда нравилось окружающим.

– А где же ваши русские миллионеры? Где Сева? Он не повесился в пятый раз?

– Сева будет обязательно! – воскликнул Рабинович, отрываясь от мангала, над которым ожесточенно махал картонкой. – Он приведет двух миллионеров. Вернее, миллионера с братом.

– А брат – что же, не миллионер? – строго поинтересовался Доктор, наливая себе и писательнице N. еще сухого.

– Он бывший пиротехник. В цирке работал.

– Достойная компания, – одобрил Доктор. – Кстати, циркачи – люди отменного душевного здоровья.

Наконец первая порция шашлыков была любовно уложена рядком на мангале.

Солнце ушло, небо над Масличной горой еще теплилось яблочным светом, но фонари внизу на шоссе уже наливались топленым молоком.

По соседнему холму, где утром паслось стадо коз, бродил в светлых сумерках пастушок-бедуин. Наверное, коза заблудилась, подумал Рабинович, вот и ищет.

Две большие птицы – одна повыше, другая пониже, – попеременно меняясь местами, совершали плавные и слаженные полукружья над ленточкой шоссе и были похожи на руки дирижера в «Adagio». На трепетные кисти рук, парящие в сумраке зала над оркестровой ямой…

На душе у него было спокойно и элегично. Он любил всех своих друзей, всех, кого собрал сегодня. Он и террасу за это любил. Как удачно, что он не пожалел тогда денег на ее строительство…

Завтра Судный День, подумал Сашка, это хорошо, что я завершаю год, окруженный друзьями, хорошо, что они сидят за моим столом и едят мой хлеб и пьют мое вино. Это – хорошая примета.

Постепенно гости съезжались-таки на дачу. Явились Ангел-Рая с Фимой. Она купила недавно облегающее фигуру платье из натурального черного шелка, поэтому волосы пришлось перекрасить под вамп-брюнетку. Ожерелье из тончайших пластинок черного агата и такой же браслет придавали ее коже – по контрасту – цвет прозрачного светлого меда. Ангельская улыбка, озарявшая ее лицо, как всегда, была обращена ко всем сразу. Она была прекрасна.

Ее появление напоминало возвращение домой мамы к своим изголодавшимся и истосковавшимся деткам. Она принесла: для мужа писательницы N., который вел детскую изостудию в ДЦРД, – специальную лампу для нужного освещения. Она купила ее на свои деньги.

Для Сашки Рабиновича – адрес одного немецкого фонда содействия развитию культуры, который всеми стипендиатами всегда был тщательно скрываем. Один из счастливых обладателей стипендии не устоял перед сиянием Ангел-Раи и раскололся. Вот эту-то драгоценную бумажку с адресом она и принесла в клювике.

Доктору она припасла пятьдесят полноценно заполненных анкет, которые распространяла среди читателей Библиотеки – те не могли ей отказать, хотя, конечно, взглянув на первый же вопрос, шарахались от анкеты, как черт от ладана.

Для жены Доктора она добыла древнеримский рецепт питательной маски, укрепляющей корни волос. По слухам, ею пользовалась сама Клеопатра.

Словом – каждому она принесла что-то совершенно ему необходимое. Ну не Ангел ли, не Ангел ли небесный, радость дарующий?!

Поспели шашлыки.

Первой выхватила сразу четыре палочки Танька Голая, на удивление и вправду нацепившая шорты и какую-то, хоть и неприличную, хоть и пузо наружу, но все-таки майку. Ай, молодец Доктор!

Набросились на шашлыки. Сашка, бедный, трудился, как на конвейере. То раскладывал сырые, то снимал поспевшие. Господи, приговаривал он, когда вы нажретесь-то! Налейте мне водки, гады, у меня ж руки заняты! Пили сухое, и «Голду», и еще какую-то шведскую водку, которую случайно нащупал Сашка в паршивом минимаркете, тут, у Яффы.

Настроение у всех было отличное.

Расслабились, Сашка выпил и стал рассказывать свои любимые истории про Уссурийск, где три года работал главным художником местного драмтеатра.

– …И вот власти решили поставить памятник неизвестному солдату… Приехал скульптор из Киева, страшный забулдыга. Неделю пил в гостинице без просыпу, слушал песни из динамика, плакал и приговаривал: «Эх, Ротару, Ротару, не видать мне твоей… как своих ушей…» Ну, наконец памятник открыли. Торжественное открытие, народ согнали, все, как положено. Сидит солдат в позе «Мыслителя», только в руке каску держит. И вроде задумчиво так, в эту каску смотрит… Ну, хорошо… А на другое утро лично я иду в свой театр мимо памятника и вижу, как говорится, беспорядок в одежде неизвестного солдата. И не столько в одежде… Голова у него, братцы, отвалилась и аккурат в каску упала. Сидит солдат и свою задумчивую голову держит…