Норвежская новелла XIX–XX веков - Бьёрнстьерне Бьёрнсон

Лавочник дорожит ею, он ежемесячно подкидывает ей несколько крон сверх жалованья. Знает, что она стоит этого, а то, пожалуй, и большего. В часы затишья она ведет торговые книги, в той мере, в какой он вообще допускает к ним наемных людей. Она окончила заочно коммерческое училище, так что на нее вполне можно положиться. Отлучаясь ненадолго в город, он со спокойной душой оставляет на нее и лавку и кассу.

Вот уж к ней-то Карстен не осмелится лезть со своими щипками, потому что фрекен Осен по-своему умеет держать мужчин на расстоянии. Не то чтобы она вела себя заносчиво и неприступно; просто во всем ее облике, в затаенной улыбке, в коротких, чуть иронических репликах есть что-то обезоруживающее. Любоваться любуйся, а рукам воли не давай, так-то! Даже вполне достойные молодые люди с самыми серьезными намерениями и солидной экономической базой вынуждены были отступиться. Это известно всем на добрую милю вокруг.

Кого она, интересно, дожидается? Миллионера, что ли? Если она будет продолжать в том же духе, то как бы ей не пришлось в один прекрасный день раскаяться. Таково мнение и представительниц деревенской знати и женщин попроще. Спору нет, девушка она хоть куда, но время-то идет, а двадцать один год бывает только раз в жизни. Не слишком ли высоко она метит? Живет-то она в тесном домишке, семья у них многодетная, а достаток скудный.

Вверх по склону холма поднимается человек. Его твердые шаги становятся все неувереннее по мере того, как он приближается к лавке. Он останавливается, выбивает трубку, стряхивает снег с лыжной шапочки, бормочет что-то и, приоткрыв дверь, заглядывает внутрь лавки, залитой морем света.

Сощурясь от яркого света, он кивает то одному, то другому среди толпящихся у прилавка и опускается на табурет, положив рюкзак рядом с собой. Паренек помоложе подсаживается к нему и заводит тихую беседу о том, о сем: сперва о погоде, а потом о делах — о валке леса, об аккордной плате на делянках.

Наконец спустя долгое время фрекен Осен мягко окликает его:

— Ну, теперь, я думаю, ваша очередь? Верно?

Человек поднимается. Это стройный, высокий, широкоплечий парень лет двадцати с небольшим. Он словно гребнем проводит задубелой пятерней по густой гриве и, нерешительно улыбаясь, кивает девушке.

— Вы, стало быть, и в этом году в наши края приехали? — с профессиональной любезностью спрашивает фрекен Осен.

— Да вот, пришлось и нынче сюда податься, ничего не поделаешь, — словоохотливо отвечает он. — Два хлеба, свежих. Он у вас все такой же?

Фрекен Осен бесшумно подходит к хлебному ларю и кладет перед покупателем два огромных каравая, приветливо приговаривая:

— Да, хлеб у нас все такой же. Лучше хлеба вы нигде не найдете, так все говорят. А масла не нужно?.. Сегодня ровно год, как вы заходили к нам последний раз.

Человек заглядывает в список и тихо отвечает:

— Неужто и день запомнили!.. Деревенского масла и маргарину, по килограмму… Вот уж не думал, что запомните…

— Масло исключительно свежее, чувствуете, как пахнет? — бойко говорит фрекен Осен, и лавочник награждает ее одобрительным взглядом. Она косится на стрелку весов, снимает избыток масла деревянной лопаточкой, быстро и умело заворачивает его, кокетливо бросив вполголоса:

— Да уж вот, представьте, запомнила. Еще чего желаете? Может, кофе? Вам молотого? Фунт? Благодарю. Песку и рафинаду? Благодарю.

Взвешивая кофе, она скороговоркой спрашивает:

— Думаете задержаться здесь? Я слыхала…

Плавно скользя вдоль прилавка, она подходит к новенькой красной кофемолке, высыпает в нее зерна и, пока мельница гудит, снимает с полки пакеты с сахаром и кладет их рядом с хлебом. Потом она снова оказывается около кофемолки, а спустя минуту уже возвращается обратно — юная, гибкая… ни дать ни взять, храмовая танцовщица в сельской лавке. По всему помещению распространяется запах жареного свежемолотого кофе.

— Господи, до чего дух-то славный! — восклицает Малене Горбунья.

— Да уж ты, Малене, знаешь в этом толк. Сколько ты его на своем веку выдула — никому и во сне не приснится! — громко и грубовато выпаливает старый Енсруд. Люди вокруг прыскают со смеху, а кое-кто хохочет во все горло.

Весело в деревенской лавке, так оно и должно быть. В кино ведь не пойдешь, далеко больно. Такая обстановка по душе лавочнику, он и сам бросает какое-то шутливое замечание.

Фрекен Осен предупредительно спрашивает:

— Вам сыру? У нас, как видите, все сорта имеются. Вот очень хороший сыр Гауда, он острый немного. А вот настоящий козий. Подойдет?

— Отрежьте каждого по куску, — чуть хрипло отвечает покупатель. Наблюдая, как она режет, взвешивает, заворачивает, он говорит вполголоса:

— Я-то могу и в здешних краях на валку подрядиться либо на лесопилку пойти работать. Плата хорошая, грех жаловаться. Я в последние годы и деньжонок поднакопил… Дядя хочет, чтоб я у него на хуторе остался. Старый он стал, живет один как перст. Места там хватит, да и не только мне с ним. Ты небось знаешь его хутор… Вот кабы ты…

— Ох, завидую тем, у кого места в доме много, — тихо отвечает фрекен Осен. Ее большие глаза на худощавом гладком лице окидывают его быстрым взглядом, узкой девичьей рукой она водворяет на место выбившийся черный локон.

Он снова углубляется в список.

— Бобов и гороху по фунту, — явно волнуясь, говорит он, — и еще черносливу и абрикосов, забыл записать.

Слишком быстро отпускает она товар, пакеты стоят на прилавке, прежде чем он успевает собраться с духом. Он просит соли, пряностей, закусок — всего понемногу. Он медлит, тянет время, но робость все еще одолевает его, и он берет все новые и новые припасы, которых и не собирался покупать.

Фрекен Осен бесшумно скользит к полкам, к холодильнику, легко и осторожно обходит других продавцов за прилавком. Загадочное темноволосое существо в плотно облегающем форменном фартучке из черного шелка.

— Табаку? — любезно спрашивает она. Любезно, и только. Ни больше и ни меньше.

— Смесь, три пачки.

Гляди-ка ты, сразу принесла нужный сорт. Неужто и это запомнила?

— «Мы помним то, что в душу нам запало», — кокетливо цитирует она. — Еще чего-нибудь желаете?

Он начинает складывать покупки, но она отнимает у него рюкзак и укладывает сама, гораздо лучше, чем он. Затем ложится грудью на прилавок и ровными, красивыми буквами пишет счет. Поднимает взгляд на него:

— Ничего не забыли?

— Две плитки мягкого шоколаду, — находится он, и она тут же кладет шоколад к нему в рюкзак.

— Орехов, — громко говорит он.

Фрекен Осен снова склоняется над прилавком. Карандаш скользит по бумаге, выводя цифры. Ее ухо оказывается совсем близко от него, и ему хочется ухватить его пальцами, ущипнуть.

А она, чертовка этакая, встряхивает темными кудрями и, начиная подсчитывать сумму, чуть-чуть морщит выпуклый девичий лоб.

Чувствуя, как у него взмокло лицо, он хрипло шепчет:

— Ну что ж, девушка, тогда я напрямик спрошу, коли ты понимать не хочешь…

— Да ты никак рехнулся, — шепчет она в ответ. — Я и видела-то тебя всего один раз.

— Можно сразу и оглашение сделать. Это мигом уладим. Не то уеду отсюда, так и знай! — хрипло бормочет он.

— Ну, ничего больше не забыли? — громко спрашивает она.

— Нет, — чуть помедлив, отвечает он. Выпрямляется, стройный, серьезный, и достает бумажник из заднего кармана.

Фрекен Осен привычно крутит ручку кассы и дает ему сдачу вместе с чеком. Она слегка улыбается, чуть-чуть краснеет.

— Проверьте, все ли правильно, — говорит она.

Он смотрит на чек, потом вглядывается повнимательнее. Под суммой красивыми, ровными буквами написано: «Сегодня вечером я освобожусь не раньше половины седьмого. Жди меня около лесопилки».

— Спасибо, — говорит он.

— Это вам спасибо, — приветливо отвечает она, с минуту серьезно смотрит на него и переходит к следующему покупателю.

Юхан Борген

Нуммерманы

После театра директор Нуммерман и его супруга закусывали, и это был самый приятный момент за весь вечер. Они были постоянными посетителями храма Талии[13], и редкая премьера обходилась без них. Фру Алфхиль Нуммерман считала это делом своей чести, да и кому, спрашивается, поддерживать духовную культуру, переживающую трудную пору в наши материалистические времена, как не тем, у кого хватает на то средств и душевных сил?

Но наибольшее удовольствие супруги получали от легкого ужина после театра, в особенности, пожалуй, Нуммерман. Ведь супруга умела поговорить на разные темы, умела повернуться во время антракта — желательно перед самым подъемом занавеса — и сказать со знанием дела несколько слов о пьесе, об актерской игре. На этот счет у нее были сложившиеся мнения, у нее имелась своя точка зрения. Все это было вовсе не так трудно, как может показаться многим — тем бессловесным, которые только глазеют и не знают, что сказать, которые приходят в восторг, как только поднимается занавес, открывая ампирный тронный зал, и опускается под плач и скрежет зубовный. Их много — этих не имеющих своих суждений; подавшись вперед, они дышат тебе в затылок, и все им в радость, особенно когда можно посмеяться от души.