Октябрь - Николай Иосифович Сказбуш

удивительно напоминает воскресную школу. Между тем, здесь студенты, молодые люди, знакомые с Декартом, Кантом и Гегелем.

— Как вы забыли о Шопенгауэре, Ницше и Махе!

— Нет, это вы о них забываете. Забываете о той атмосфере, в которой молодежь нынче пребывает, о тех запросах…

— А вы забываете о той атмосфере, в которой пребывают миллионы рабочих… — выступил вперед бородатый студент. Только теперь приметил его Тимош. Он нисколько не изменился, только всё свойственное ему стало определенней, исчезла бурлацкая широта, уступив место деловитости, — он оставался студентом, но студентом, прошедшим суровую практику, побывавшем в передрягах, обкуренным и обсмаленным. Дни, годы или века прошли с тех пор, как Тимош видел его в последний раз? Это ведь было очень давно — до революции!

Между тем, бородатый, нападая на Агнесу и Левчука, уверял, что социализм отвечает нуждам миллионных масс, а не прихотям одиночек, что молодежь следует приучать мыслить «рабочими категориями», а не отвлекать преждевременными, а стало быть вредными в данных условиях затеями.

— Вы, Левчук, спрашиваете относительно основ социализма? Ступайте на рабочие собрания, на заводские митинги, спросите рабочих!

«И он против Агнесы? — мелькнуло в голове Тимоша, — все против нее!» — и, не раздумывая, очертя голову, ринулся в схватку:

— Вы говорите о рабочих, а у самого руки белые!

Не ожидая удара, бородатый резко повернулся в сторону Тимоша:

— Руки белые, зато усы черные, — осклабился он широко. — А черные усы украшение каждого настоящего мужчины, молодой человек!

Тимош невольно провел рукой под носом, в комнате послышался смех.

— Вы утверждаете, Левчук, — снова накинулся на Спиридона Спиридоновича бородатый, — что молодежи свойственен порыв. Изумительное открытие, поздравляю! Но порыв можно направить налево, а можно направить направо. Но самое главное в том, что мы с вами, интеллигентные люди, обладаем одной проклятой особенностью — способностью превращать всё конкретное и вещественное в отвлеченное, всё практическое в пар, воздух, дым. И вот, если мы этим паром абстракции станем отравлять сознание молодежи, это будет величайшим преступлением и против молодежи, и против социализма, и против рабочего класса.

«О чем они спорят? — старался понять Тимош. — Не может быть, чтобы предполагаемое общежитие молодежи на Никольской являлось причиной разногласий. Конечно нет, это слишком незначительный повод. Но бывает, что незначительный повод вскрывает другие, более важные причины и расхождения».

— Не знаю, что вам ответить, — пожал плечами Левчук, — вы же сами сказали, что об этом говорят на всех митингах и собраниях. Зачем же повторять общеизвестные истины. Мы начинали разговор совсем для другого. Речь шла об удивительных свойствах живой молодой души, об исканиях и стремлениях, о том, что именно в подобном порыве раскрываются самые замечательные качества ее, что только так раскрывается она полностью, причем в таком качестве, которое невозможно предвидеть, предугадать.

— Конечно, — подхватила Агнеса, — революция открыла перед нами необъятный новый мир. Ничто не может оставаться по-старому. Человек не может оставаться в своей скорлупе. Всё должно быть по-новому. Всё, всё! И я, и ты, Павел, и вы, злой мой начетчик и наставник, мой дорогой партийный капеллан, — Агнесса указала рукой на бородатого, — все люди. Жизнь теперь должна быть замечательной, неистовой, должна гореть. Мы все должны гореть. А иначе… иначе зачем же революция? — она обвела окружающих торжественным и вопрошающим взглядом, и Тимош видел, что собравшиеся слушали ее, и он сам слушал, и думал снова: «Вот такой полюбил ее Иван…»

— Неужели же остаться здесь, в этих буднях, в серой слякоти. Эти мещанские занавесочки…

— Господи, уже и наши занавесочки стали мещанскими, — выглянула из комнаты Александра Терентьевна.

— Всё ломать, всё до конца! — Агнеса задыхалась. — Не знаю, неужели это непонятно. Неужели по-прежнему хаты, избы, лачуги, печка, ухваты.

— Позволительно спросить, — перебил ее Павел, — а как же сто пятьдесят миллионов?

— Какие сто пятьдесят миллионов? — непонимающе взглянула на него Агнеса.

— А такие-с, обыкновенные. Самые обыкновенные-с. Забыли о них? Те, именем которых и усилиями которых совершается революция, открывающая перед нами необъятный чудесный мир. Как же они, — тоже вместе с вами переедут на Никольскую? Сломают всё-всё, наймут пароконную платформу на резиновых шинах артели «Красная шапка» и айда к вам на новоселье. Так, что ли? — Павел говорил теперь уже ожесточенно, что-то задело его за живое, это уже не был домашний спор, семейный разговор за чайным столом.

— А не получится ли у вас так, дорогие мои неистовые, — перевезете вы на Никольскую молодежь, предложите ей все имеющиеся в вашем распоряжении новые формы, кстати не такие необычные и неистовые. Поживет-поживет молодежь в этих ваших неистовых формах, обживется, приживется и заявит так же, как в других подобных куцых, замкнутых, карманных общинах: годи! И другим закажет: знаем, дескать, пробовали. А вы ведь ваше это самое Никольское предприятие коммуной величаете. Вот и получится — придет к этим вашим «искушенным» неистовым народ, попросит помочь в большом настоящем деле, в жизненно необходимом народном строительстве. Так и так, мол, люди вы интеллигентные, молодые, образованные, пожалуйте к нам на строительство нового мира. А молодые искушенные люди наотрез: «Нет, увольте, попробовали уже на квартирке Спиридона Спиридоновича, по горло сыты». Не правильней ли будет подобные начинания назвать не горением, не утверждением нового, а дискредитацией нового. Я это так, с политической, а не философской точки зрения, с позиций митингов и рабочих собраний. Рабочие требуют переселять людей из подвалов в человеческое жилье. Переселять людей из низин на сухую землю, чтобы их ежегодно не заливала Помойная речка.

— Мы о разном говорим, Павел.

— О разном, о разном, Агнеса. Вы с Левчуком говорите о себе и для себя. А я говорю о ста пятидесяти миллионах. Вы говорите о социализме для себя. Для собственного удовольствия. А я говорю о социализме, как единственно возможной форме организации человеческой жизни для миллионных масс. Так что, будьте любезны гореть в этом направлении.

— Мы действительно говорим о разном, Павел, — устало произнес Спиридон Спиридонович, — вы удивительно всё упрощаете.

Спиридон Спиридонович встал, заложил руки за спину. Со своей острой задорно вздернутой кверху бородкой он походил на куцый, но занозистый сучок — впору иному дубу противостоять.

— А что касается ста пятидесяти миллионов и рабочих Советов — пожалуйста! Кто же возражает против этого — все за советы. А что касается… — он не договорил.

— Вот видите, как вы рассуждаете! — крикнул Павел. — Видите, как они рассуждают, товарищи. Для нас Советы кровное дело, вопрос жизни и смерти, а для него…

— Павел, — стала между ними Агнеса, — ты придираешься и просто груб.

— Товарищи! — раздался вдруг незнакомый голос. Увлеченные спором, друзья не заметили, как в комнату вошла