Железная кость - Сергей Самсонов

Налетел Березовский, зацепил, затянул, поселяясь Угланову в печень, в кишечник и оттуда уже — восходящим продуктом брожения — в мозг: «Тема, Тема, ты мне нужен, как мать и как женщина…» — Он смотрел в лицо этого флюгера, вечной машинки, и, отворачиваясь от болотной гнили, искал вокруг вот эту удивительную девушку: исчезла, потерял, жизнь для живых, а из него, Угланова, торчала стальная арматура, и глаза отливали могутовским пламенем.

Протолкнулся на воздух и брел с телефоном у уха: на границе с хохлами застрял длинный, как бычий цепень, состав с белой жестью… И вдруг чем-то с силой пихнуло в бедро, подкосило, подкинуло с запоздало добившим до слуха гудком — устоял, отшибая запястье и локоть о красный полыхнувший капот — отшвырнуло рывком, и ожгло его бешенство, человека, который всегда пропирает любое пространство, как пустое, как воздух, и всадил носок в длящийся, раскаляющий вой, в эту красную тушу, молотил кулаками по зачпокавшей крыше, спине жестяного жука на колесах, неподатливой в этом, земном, измерении вещи, разбивая мослы в ощущении, что просадит сейчас до асфальта, рванул — не успела задраиться, тварь, изнутри! — эту дверку и за ветку-запястье, словно гибкий ольховник, потащил из машины и выдрал с корнями… он не видел, кого… существо, закричавшую… и воткнулся в те самые царски-священные, аварийные, полные совершенно кошачьего отвращения глаза… и уже не орал в них: «разуй!..», задохнувшись. Да, боялась его, ясно чуя, что сейчас как засадит, горилла, кулаком со всей силы, но все равно царапалась и резала глазами — за себя, за «посмел ее тронуть руками». Твоя мама наехала на меня на своем, Ленька, красном «фольксвагене», ну, не сильно, на маленькой скорости, и тогда-то я, брат, и назвал в первый раз твою маму «овцой», потому что не видел, на кого я ору, а как только увидел, мне сразу расхотелось орать ей в лицо эти злые и грубые вещи. Твоя мама смотрела на меня, разумеется, с глубочайшим презрением… и краснела, мужик, от того, как я пристально, непрерывно смотрю на нее, и чем сильней она краснела, тем еще красивей становилась, ну, короче, ты понял, мужик.

Он почуял, как чуешь два-три раза за жизнь: эту девушку только что показали ему неспроста, в это время и в это счастливое место запустили — к нему, для него одного, было не миновать этой сшибки, если он, он, Угланов, увидев ее, пожалел с такой силой, что она пройдет мимо… И сейчас уже видел, представлял, каким жадным станет это лицо, когда он будет с нею и в ней, как на этих вот скулах, не стерпев, проступает багрец — две сигнальные метки наследием самки примата сквозь кожу церемонной, надменной примы русской гимнастики, захотелось не просто воткнуть, как хотелось — в любую с литыми ногами и крупом, а законной, плавильной, пожирающей близости целиком и надолго, такой, что тебя поменяет, «после» станешь другим, вновь поверилось в это — что с этой, только с этой женщиной станешь другим.

«Простите, это рефлекторное…» — «Не надо на меня вот так смотреть». — «Как так?» — «Как сбежавший из мест заключения на женщину». — «Ну так я и сбежал, угадали». — «Что, такие проблемы? А на вид не похоже. Или что — стрессы, нервы, работа?» — «В этом роде, ага. Вот не там просто плаваю. Очень редко встречаются человекообразные». — «Комплимент просто самый изысканный». — «Вы меня поразили, как финский нож в сердце. Я, как видите, мастер. Хотите еще?» — «Может, лучше не надо?» — «Не надо. Но от жжения и покраснений на разных местах вы не скоро избавитесь. На меня, на меня аллергия». — «Жалко, жалко мне вас». — «И почему же это вам меня так жалко?» — «А потому что не видите. Покраснений на этих вот самых местах». — «Да почему же это не увижу? Что же я — просто так отпущу вас теперь?» — «Неужели и времени, трудоголик, не жалко? Может, все-таки чтото вам быстрого приготовления, вот с доставкой на дом?» — Все одно, об одном, слово за слово, контрольную отметку за отметкой проходя, уровни доступа вот к этому надменному, скрытно стыдливому, бесстыдному лицу; он давно позабыл это вот ощущение, когда рядом с тобой идет девушка, согласуя свои шаги с длинными, как у цапли, твоими, и глаза ее ждут от тебя, что ты скажешь что-то необычайно смешное, поведешь туда, где никогда не бывала она, — уж давно распрощался, казалось, со временем, когда он вместе с Дрюпой и Бадриком — первокурсники, три мушкетера — мог делить себя между той смешной их, дикой катакомбной коммерцией и весенними девушками, и все деньги тогда уходили на них, темно-синий «левайс» и шампанское в «Узбекистане»…

Он, Угланов, наверное, и не хотел ничего возвращать, вот того, молодого, что нельзя возвратить и не надо.

Все у них было с Аллой по-взрослому. Тридцатишестилетний, он почувствовал время, порог, тот речной поворот, за которым из закоренелого станет он бирюком окончательным. Алла тоже обрушилась на Угланова девочкой «с прошлым». В каком-то глянцевом журнале прочитал про чистокровную английскую кобылу, повязанную с зеброй-жеребцом: через одно-два поколения на коже жеребят вновь проступили африканские полоски, смысл был такой: с неумолимостью природного закона с каждой близостью становятся «они» пусть хоть на гран, но «нами», дело, конечно, не в нетронутости, но не хотелось все же «перебора» — и, заказывая столики в «Царской охоте», «Украине», «Ванили» и прочих «актуальных» местах над речной водой, на причалах с крахмаленными парусами и алыми скатертями на мачтах, меж плетеных загонов с живыми ягнятами и бассейнов с морскими, океанскими рыбами из Красной книги, приказал принести из стирального барабана все Аллино, за двенадцать лет жизни «после детства», белье. Ничего там такого, никаких неотстирываемых пятен, от многих. Вообще совершенно другая история.

Детства у этой не принадлежащей обыкновенной жизни девочки, как выяснилось, не было. И в силу этого — и «бурной молодости» тоже. Он и сам, безо всякого розыска, мог догадаться — по постановке ног, посадке головы, безукоризненной и безусильной струнной стройности — в какой особой пыточной конюшне Аллу выводили. Немилосердные прогибы, растяжения, вывороты, ласточки в ломающих природно гуттаперчевое тельце педагогических тисках — гладко причесанные жалкие тюленьи головки дрессируемых, нитки проборов, выпирающая галька позвонков, как перед жерлом, амбразурой, стиснутые губы, бесповоротная решимость маленькой весталки, кладущей на алтарь все бабушкины с яйцами и луком пирожки, домашние эклеры, пробуждения, когда захочешь ты, а не в будильничные семь часов утра, шальную беготню по школьным коридорам и весенним улицам, свободное горение в гормональном взрыве, взрыхляющем прыщами гладкое лицо.

Алла брала медали высшего достоинства на юниорских первенствах России и Европы — явление той телесной одаренности, что позволяет позвоночному, из мяса, существу взлетать и перекручиваться в воздухе по законам иных измерений, нечеловеческим, не плотским, огненным куском, перелетала, проносилась с первой космической сквозь возрастные категории для обычных земнородных, меняя стиснутые в шрам искусанные губы на царскую улыбку дарительницы милости изголодавшемуся миру, в неполные пятнадцать — третьим номером в первую сборную страны… Пока нестрашная в системе мер живородящих и питающих сосцами травма позвоночника вдруг не поставила для Аллы в этом царствовании точку. Мамочка вытряхнула в мусор всю домашнюю аптечку, папочка выковырял из межкомнатных дверей щеколды и замки, чтоб, не дай, их девочка с собой что-нибудь не сделала. Их девочка была слишком живучим, жадным существом, слишком брезгливым, слишком любящим свое единственное тело, слишком жалеющим то, что жалеешь более всего, — свою неповторимость, чтоб причинить себе огромную и окончательную боль из принципа «раз ты со мною так, тогда я и не буду, получай!». И придавленным, вмятым побегом, привыкающим жить без прямого эфирного солнца, жадно-цепкой лозой протянулась и пробилась весенним ростком там, где все они, пенсионерки двадцати пяти лет, «находили себя» — в редакции спортивного вещания ВГТРК, чтобы красивой говорящей головой, в строгом костюме для конторских дел, делиться с мужским народонаселением страны зачитанными по бегущему суфлеру новостями с грунтовых кортов и ледовых стадионов, чтобы диваннозалежное быдло пускало слюни под напластованиями чипсовых крошек и лузги третичного периода на придавивших главное мужское место животах: а ничего такая девка, и жопа гладкая, поди, как у кобылы.

Дальше — все как у всех, сотворенных и впущенных в эту жизнь обжигать и магнитить все мужское, что дышит и движется; в центре внимания мужчин телеканала города Москвы предельно взвинченное самомнение этой девочки, само собой, не упало ни на градус: жизнь ей много должна за украденное олимпийское золото, все у нее должно быть, как ни у кого, и мужчина — под стать, исключительный, приз. Варианты «надежный», «перспективный», «талантливый», «подающий надежды», «успешный» и другие синонимы слов «импотент» и «никто» рассматривались ею так же, как серебро и бронза в прошлой жизни. Она так и сказала, на том поплавке над речной водой: «Мужчиной я должна гордиться, а без этого нет ничего, не зажжется, не будет». Угланов подходил — явление проламывающей силы. Сработали, конечно, измерительные датчики в ее породистой точеной голове, как и во всяком женском существе, пусть даже с виду оно питается одной пыльцой и росой. Через него, такого, как Угланов, сможет она — всегда и целиком, как ей хотелось, — править миром, вот за таким, как он, Угланов, мужем жизнь ей оплатит все, что в прошлой жизни она оплакала, не дали, отобрали. Можно закладываться на «вместе до могилы».