Свинцовый закат - Роман Глушков

Костя терпеливо стоит на месте до тех пор, пока неумолкающие трепачи не оказываются прямо перед ним. А потом, не дожидаясь, пока они перейдут от слов к делу, швыряет портфель в грудь того противника, который держится на полшага дальше своего приятеля. Швыряет несильно, ибо портфель – лишь отвлекающее оружие, а главное в этот момент появляется у Куприянова в другой руке. Спрятанный доселе в кулаке, наполовину сточенный деревянный карандаш выскакивает между средним и безымянным пальцем, будто коготь, и в следующее мгновение вонзается ближайшему противнику в левый глаз. После чего тут же извлекается Костей наружу и без промедления бьет в правый глаз «короля», который инстинктивно поймал брошенный в него портфель и еще не отшвырнул его на землю. Все происходит буквально на счет «раз-два-три», и когда мальчик выдергивает карандаш из глазницы второго врага, первый еще даже не начинает вопить. Куприянов же отбирает назад портфель и, держа руку с окровавленным карандашом перед собой, отскакивает к крыльцу.

Трое приятелей, топчущихся за спинами заводил, видят, что «жмот» набросился на них, и спешат было на подмогу. Но успевают сделать лишь пару шагов, после чего замирают на месте с выпученными глазами и отвисшими чуть ли не до колен челюстями. Один из них тут же падает на колени, содрогаясь от спазмов рвоты, другой ошарашенно пятится и, споткнувшись, падает, а третий начинает орать чуть ли не громче пострадавшей парочки, вместе взятой. Которая оглашает школьный двор таким диким ревом, что половина зрителей как по команде в ужасе бросается врассыпную. Оставшаяся публика застывает на подкосившихся ногах, будучи не в состоянии отвести глаз от залитых кровью лиц несостоявшихся экзекуторов, что как подкошенные оседают на асфальт и начинают кататься по нему с душераздирающими воплями.

А пионер и хорошист Костя Куприянов бросает на землю ненужное ему больше оружие и, отвернувшись от охватившего школьный двор безумия, не оглядываясь шагает домой…

– …Где я как ни в чем не бывало пообедал и сел учить уроки, – закончил Кальтер свою короткую драматичную историю. – Причем успел выучить их до того, как родители примчались с работы, едва им обоим сообщили о моем чудовищном поступке. И в эту ночь, и в последующие я спал как убитый, хотя мать и отец не сомкнули глаз от пережитого потрясения, наверное, целую неделю. И было мне тогда, напомню, всего двенадцать лет. Сопливый пацан, который без колебаний выбивает карандашом глаза своим обидчикам и при этом остается хладнокровным и полностью адекватным – можешь представить себе такое?

Я помотал головой.

– Тем не менее это сущая правда, – заверил меня майор. – Согласен, действительно уникальный случай. Но самое интересное началось потом, когда меня исключили из пионеров, поставили на учет в милицию и отдали на растерзание психиатрам. Три года они со мной мучились, пытаясь признать психом, но все без толку. Порой такие тесты устраивали, что, казалось, тот, кто их разработал, сам был чокнутым на всю голову. Спасибо отцу, он имел неплохие связи и добился моего перевода в другую, более спокойную школу, не позволив упечь в специнтернат, на чем настаивали родители пострадавших. «Да ты ведь мог их запросто убить!» – стращали меня тогда все кому не лень. «Никак не мог, – возражал я. – Если бы мне нужно было их убить, я взял бы карандаш подлиннее. А тем огрызком при всем старании нельзя было достать до мозга. Поэтому я и выбрал самый короткий из всех своих карандашей». И докторам то же самое не раз говорил. И никогда мой пульс при этом не учащался, сколько они ни старались зафиксировать обратное. «Но зачем ты вообще так поступил?» – их второй излюбленный вопрос. «Это была самозащита. Обычная самозащита, только и всего. Как по-другому мне еще было отбиться от пятерых более сильных противников?» – отвечал я. «А если с тобой снова произойдет подобный случай, что тогда?» – вопрошали мозгоправы. «Постараюсь обойтись более гуманными методами, – объяснял я. – Но не из-за того, что осознал свою ошибку и не желаю больше ее повторять. Причина в другом. Вы ведь только и ждете, когда я опять пущу кому-нибудь кровь, чтобы упечь меня в психушку и с чистой совестью умыть руки. Не дождетесь. А не верите – давайте поспорим!»

– Что, прямо так и заявлял докторам в двенадцать лет?

– Ну, не дословно, конечно, но примерно в таком духе, да. И сдержал слово. А через пять лет сунул им под нос аттестат о среднем образовании без единой тройки и поступил в военное училище. А уж там волей-неволей угодил под колпак организации, в которой человека с моей бронированной психикой встречают с распростертыми объятьями… Так о чем мы сейчас говорим, Мракобес: о банальной жестокости или об уникальном таланте, который проявился в раннем возрасте и затем нашел себе применение там, где он оказался действительно востребован?

– Спорный вопрос, Тимофеич. – Я озадаченно потер переносицу. – Мне, да и любому другому сталкеру, который давно живет по законам Зоны, тебя легко понять. Но вот какого-нибудь гуманиста, который даже рыбу не может выпотрошить, чтобы не озадачиться вопросом, тварь ли он дрожащая или право имеет, либо добропорядочного христианина ты вряд ли убедишь своей аргументацией.

– Гуманизм – мыльный пузырь, – ответил майор. – Ты сразу перестаешь фантазировать о том, как вольготно жилось бы человечеству, будь все вокруг белыми и пушистыми, когда какая-нибудь помешанная уже на своих больных идеях тварь взорвет твой дом. И куда только пропадает желание подставить под удар вторую щеку при виде растерзанных бомбами тел твоих родных? В свое время я участвовал в зарубежных карательных операциях, устроенных нами в ответ на террористические акты, что произошли в нескольких наших крупных городах. Мы уничтожили множество стратегических фигур противника, их приближенных, членов их семей и обычных рядовых исполнителей. Это была показательная акция, в которой каждое убийство имело одну-единственную цель – устрашение. Укрывшийся за границей террорист не боится наших танков и ядерного оружия. Тогда чем же его прикажете пугать? Политическими ультиматумами? Дипломатическими санкциями? Божьей карой? Да он в открытую смеется над этими заявлениями. А вот когда, вернувшись к себе в убежище, ублюдок обнаруживает близких ему людей с перерезанными глотками и понимает, что не заставший его дома палач еще вернется, ему становится уже не до смеха. Как и его единомышленникам, которые только планируют взорвать очередной поезд или угнать самолет. И это – единственная действенная мера против подобного рода угрозы. А хладнокровные каратели, каким был я, – единственное действенное оружие для ее сдерживания. Мы существовали раньше, существуем сегодня и будем существовать еще очень долго. Хотя бы ради того, чтобы те же гуманисты сидели в своих мягких креслах и философствовали, а не разгребали руины собственных городов. В которые их превратит какой-нибудь оголтелый «борец за свободу», если мы вдруг отойдем от дел… Я не жестокий, Мракобес, и не упиваюсь тем насилием, что порой творю. Я – всего лишь профессиональный убойщик. Каратель, который делал грязную работу, с какой под силу справиться далеко не каждому солдату. И такой человек, как я, попросту не способен духовно переродиться, поскольку это элементарно противоречит моей природе. Таков мой ответ на второе твое мальчишеское заблуждение.

– А как же Вера? – удивился я. – Ведь из-за нее тебе пришлось поступиться принципами и нарушить присягу.

– Все правильно: и поступился, и нарушил, – согласился Кальтер, после чего ухмыльнулся и полюбопытствовал в ответ: – Но почему ты решил, что это непременно подразумевает мое духовное перерождение? На чем вообще основан этот странный вывод? Я что, после знакомства с Верой крикнул «Прощай, оружие!» и пошел замаливать собственные грехи, попутно возлюбив всех ближних и взявшись бескорыстно помогать сирым и убогим?

– Тогда что же с тобой стряслось?

– Думаю, всему виной обычная старость. Все мы становимся с годами сентиментальными, и от этого никуда не деться. Непреложный закон природы, не сделавший исключения даже для меня. Старики любят внуков сильнее, чем детей, и, вспоминая былое, начинают все больше сожалеть о допущенных в молодости ошибках. Контролер, что подверг меня псионической атаке в подвалах «Агропрома», разрушил во мне какой-то истончившийся с возрастом психологический барьер. Не случись этого, при встрече с Верой я без раздумий уничтожил бы ее как нежелательного свидетеля. Однако вместо того чтобы спустить курок, я с ней заговорил, и в итоге во мне проснулся запоздалый и крайне несвоевременный отцовский инстинкт. Я выказал слабость и пожалел Веру, но тех, кто мешал ее возвращению домой, убивал безо всякой жалости. Неужели в твоем понимании так должно выглядеть настоящее духовное перерождение?

– Как у тебя, Тимофеич, оказывается, все в жизни просто и понятно, – огорченно вздохнул я. – Никакой романтики. Одна голая физиология и ничего возвышенного.