Правда о деле Савольты - Эдуардо Мендоса

Как только мы переступили порог нашего нового жилья, Мария Кораль принялась усердно переставлять мебель в соответствии с нашим независимым сосуществованием, навязанным ее волей. Не без злобы — ее перестановка разрушала тщательно созданную мною меблировку — смотрел я, как она передвигала мою кровать — почему бы не свою? — из нашей общей спальни в темную комнату. Она великодушно предоставила в мое распоряжение половину двустворчатого платяного шкафа и отдала в мое личное пользование маленькое кресло, два стула и торшер. Меня приводило в бешенство ее пренебрежительное отношение к той гармонии, которую я создал, обставляя нашу квартиру. Но, поразмыслив как следует, я пришел к выводу, что так даже будет лучше. Между нами сохранялись прежние отношения, и жизнь потекла спокойно и невозмутимо. Теперь мы виделись еще реже, вернее, почти совсем не виделись, но хотела она того или нет, ее присутствие в доме ощущалось постоянно: запах духов, свет, проникавший сквозь щели ее двери, доносившаяся из-за стены мелодия, напеваемая ею, вздох, кашель.

Я снова приступил к работе в маленькой конторе, которую Леппринсе обосновал на нижнем этаже дома, расположенного в квартале Энсанче, неподалеку от конторы Кортабаньеса. Работа была однообразной и довольно скучной. Помимо меня, в конторе служила старая дева, которая с молчаливым усердием перепечатывала на пишущей машинке карточки, написанные мной от руки, да желторотый юнец, весь день сновавший по городу и приносивший под вечер газеты, журналы, брошюры и бог весть откуда-то взятые листовки.

Так проходило мое время в конторе. После работы я проводил его по-разному, как и прежде. Однажды, вернувшись под вечер домой, я услышал, что меня зовет из своей комнаты Мария Кораль. Я постучал в дверь и получил разрешение войти.

Мария Кораль лежала в постели: ее знобило. По-видимому, она заболела, поскольку выглядела совсем как в тот раз, когда я обнаружил ее полумертвую в омерзительном пансионе.

— Что с тобой?

— Не знаю. Мне очень плохо. Было жарко, я спала, не укрывшись, и, наверное, простудилась.

— Я вызову врача.

— Не надо. Сходи купи трав и сделай настой.

— Каких трав?

— Любых. Они все хорошие. Только не вызывай врачей. Я не хочу иметь с ними никакого дела.

— Не глупи. От всех этих трав и пойла нет никакого прока.

Мария Кораль закрыла глаза и сжала кулаки.

— Если хочешь помочь мне, делай так, как я велю, — процедила она сквозь зубы, — а если ты пришел сюда читать мне нравоучения, то катись на все четыре стороны.

— Ну, хорошо, не кипятись. Принесу тебе трав.

Я отправился в лавку, где продавались целебные травы, и попросил у ее хозяйки что-нибудь от простуды. Мне вручили бумажный пакетик с размельченными, сухими листиками, очень душистыми, но не внушавшими мне никакого доверия. Возвратись домой, я приготовил отвар и напоил этим зельем Марию Кораль. Она сразу же погрузилась в тяжелый сон и так сильно вспотела, что я испугался, как бы она не простудилась еще больше. Я накрыл ее несколькими одеялами, сел в кресло возле кровати и читал книгу до тех пор, пока ее дыхание не стало ровным, а сон спокойным. Около полуночи Мария Кораль вдруг вскочила: книга вывалилась у меня из рук, а вместе с ней чуть было не свалился на пол и я. Мария Кораль уткнулась головой мне в плечо и заплакала. Я охранял ее покой до самого утра и вздремнул только на рассвете. Проснувшись, я не обнаружил Марии Кораль в кровати и пошел искать ее по квартире. Она оказалась на кухне. Сидя на скамеечке, она ела ломоть хлеба с сыром.

— Что ты тут делаешь? — изумился я.

— Я проснулась голодная и пришла сюда что-нибудь перекусить. Ты так сладко спал в кресле. Неужели ты всю ночь провел в нем?

Я кивнул.

— Очень любезно с твоей стороны. Спасибо. Я совсем здорова.

— Возможно, но тебе лучше полежать в постели, а не разгуливать раздетой по квартире. Ты действительно не хочешь, чтобы я вызвал врача?

— Нет. Иди на работу. Я сама о себе позабочусь.

Я отправился на работу. Когда я вернулся домой, Марии Кораль не было. Она пришла поздно, холодно поздоровалась со мной и заперлась у себя в комнате, даже не потрудившись дать мне хоть какие-то объяснения. Сам же я не захотел ни о чем ее расспрашивать. Да и вряд ли она смогла бы мне ответить, почему плакала ночью. Вероятно, ей что-нибудь приснилось. А может быть, то были слезы облегчения после выпитого настоя из трав? Я предпочел забыть от этом случае, но мне еще долго вспоминалась Мария Кораль, плачущая на моем плече.

Немесио Кабра Гомес свернул с тропинки и углубился в заросли кустарников и ежевики. Местность нельзя было назвать дикой, но ночь делала пугающим и величественным то, что при свете дин выглядело совсем иначе. Немесио падал, вставал и снова падал, оставляя лоскутки своей и без того рваной одежды на ветвях и вереске. Начался крутой подъем, и доморощенный скалолаз стал задыхаться и кашлять, но не остановился. Ночь была холодная, пасмурная, безлунная. Немесио карабкался вверх по косогору, пока не достиг эспланады. Он уселся перед ней среди зелени на корточки и, съежившись и отбивая дробь зубами от страха и холода, стал ждать. Когда его покрасневшие глаза заметили на горизонте первые проблески рассвета, он поднялся, пересек эспланаду и прижался к стене из красноватого камня, чтобы его не заметили часовые. Крепость спала. Светало. Скользя вдоль наружной стены, он добрался до запертой потайной двери, от которой ответвлялась зубчатая стена, на фоне которой вырисовывались в пасмурном утре две фигуры, закутанные в плащи. Перебежав на четвереньках открытое пространство, Немесио прижался к стене за выступом. В нескольких метрах от него пролегал ужасающий ров Монтхуика. По тропе, ведущей к потайной двери крепости, ехал, сидя по-дамски на осле, капеллан. Он назвал себя по имени, и часовые открыли потайную дверь. Из своего укрытия Немесио увидел две приближающиеся к крепости кареты, запряженные лошадьми: в одной из них ехали люди в штатском, в другой — военные. Уже совсем рассвело, и город открылся взору притаившегося Немесио. Прямо перед ним виднелась портовая пристань, справа, потонув в дыму заводских труб, простирался индустриальный район Оспиталет, слева — Рамблас, Китайский квартал, древние развалины, чуть выше, почти за спиной — буржуазный и господский район Энсанче. Крепость оживала: отдавались приказания, звучали горны, слышалась барабанная дробь, топот солдат, звон засовов, щеколд, висячих замков, цепей и железных решеток. Боковая дверца открылась, и оттуда вышла процессия. Церемониальным маршем прошел отряд солдат, за ним следовали один за другим осужденные; замыкали шествие капеллан и представители власти. Мужчина со шрамом шел хмурый, вперив взгляд в землю, погруженный в свои мысли; Хулиан был бледен, глаза его глубоко ввалились, ноги подгибались, потому что жандармы, зная о близкой его смерти, даже не перевязали ему ран. Молодой парень, который плакал в полицейском управлении, теперь уже не плакал: он, словно уже переселился в мир иной, двигался автоматически, а его широко раскрытые глаза, казалось, упивались голубизной неба. Немесио не выдержал, выскочил из своего укрытия и закричал. Но его никто не заметил, а крик потонул в грохоте барабанов. Осужденным завязали глаза. Священник приблизился к несчастным, пробормотал молитву, и солдаты выстроились шеренгой. Офицер отдал соответствующий приказ, прогремел сухой залп, и Немесио потерял сознание.

Когда он пришел в себя, солнце уже стояло высоко. Не чувствуя уколов шипов, Немесио пробрался сквозь заросли ежевики к тропе и уселся на скамью у ворот крепости. Там его и обнаружил вечером возница, доставлявший провизию в крепость. Увидев полуголого, окровавленного Немесио, с отвисшей челюстью, устремившего взор в бесконечность, он принял его за больного. Сообщил жандармам, и те выслали за ним караульных. Врач засвидетельствовал у него потерю рассудка, и Немесио, так и не вымолвившего ни единого членораздельного слова, отправили в сумасшедший дом Сан-Баудильо-де-Льобрегат, где он и провел больше года в одиночной камере, испытывая мучительные угрызения совести и преследуемый страшными видениями. Только спустя год, когда комиссар Васкес просматривал архивные документы по делу Савольты, пытаясь разобраться в этом запутанном лабиринте, он вспомнил о Немесио и отправился навестить его.

Мария Роса вскрикнула и уронила чашку с кофе на ковер. Леппринсе с невозмутимым спокойствием нажал несколько раз на кнопку звонка. Сразу же явился управляющий, кутаясь в халат и торопливо снимая с усов чехольчик, зацепившийся за уши.

— Вы меня звали, сеньор?

— Уберите это, — приказал ему Леппринсе, делая вид, что не замечает наусников.

Управляющий поднял чашку с блюдцем, ложечку, накрыл салфеткой коричневатое пятно, от которого исходил пар, вышел, снова принес кофе, поклонился и снова ушел.