Переписка - Варлам Шаламов

Вы не совсем (или совсем не) представляете себе иероглифа в живописи; о Пикассо: если Вы видели старого Щукина (17–18 гг.), то там была бездна Пикассо. Скрипки его — не мудрствование, но — философия «разъятая» (за 40 лет до разложения атома). Это— что человек «знает» о скрипке, но не то, что «видит». Это — «познание» «вещи», разложения ее, ее душа улетела, таинственная. Это — сложно. Портрет Фернанды — не знаю.

Достоевский ведь это не только искусство — это Новейший Завет, с нажимом, не всеми принимаемым. Может быть, больше, чем искусство. Разъедающий свет, луч во все двери, почти микроскоп душевный — тоже — разъятие, пророчество, вне всяких «форм». Водопад мыслей и чувств нескованных.

Если б Вы видели китайские иероглиф с расшифровкой, то восхитились бы юмором и простотой.

Видимо, суть в том, что с 19 в. искусство должно становиться «популярным», разъяснительным.

Раньше оно было для «посвященных» и не было самоцелью. По сути — оно всегда — для посвященных, только их, с течением времени, должно становиться все больше и больше.

Простите за разбросанность: жарко, работала на столе, нет времени подумать.

В «живописи» вообще иероглифа нет. Даже в иконописи. Там — цели мудрые и т. п. Наше искусство, 18–19 вв., вообще, только начало «быть» — тут же его и прихлопнули. (Все о живописи.) Были леваки, которые шли от древнего искусства, — их судьба известна.

Вот у Рублева, Грека (Феофана) все начинается с радости: нельзя понять сразу, в чем дело. Потом, вглядываясь, начинаешь понимать. Искусство требует тишины. Оно ее создает.

О Рейсдале: романтик, музыкант, Шуман. (Я говорю о «Кладбище», остальное плохо помню.) (1629–1682). Рассказывает.

О литературе я просто не могу говорить, так все обрыдло, как «передачи». Дыхать нечем.

Нельзя до старости все учиться ходить, наконец убежишь в лес. «Органики» нет, одна аптека.

Вот Манечка все учится, на меня сердится, а я считаю за потерянное время большинство из чтива. В «Иностранной литературе» будет Хемингуэй «О чем звонит колокол» — интересуюсь! Он — честный и обжигающий. Я дошла до того, что мне кажется, «литература» — это вроде оперы, которую я не люблю. Я знаю, что для Вас, наоборот, существует одна литература.

Когда-то каждая написанная вещь делала эпоху: в юности даже Леонид Андреев, хотя и тогда быстро поставили на свое место.

Меня интересует сейчас все самое натуральное, где надо отрывать, копаться, думать, находить. Жвачка — надоела.

Ну, хватит.

Будьте повеселей, авось.

Ваша Haт. Ал.

Красота горя тогда, когда горе переходит в «красоту», то есть своеобразную робость. Замкнутое горе — ни для кого, ни для себя.

Я презираю воду и многословие — если это не органическая потребность.

Н.А. Кастальская — В.Т. Шаламову

1. Дорогой Варлам, т. к. я не умею излагать дневные события (так же и «сюжеты» книг и фильмов), то перейдем к «метафизике», а именно к искусству.

Мое внутреннейшее убеждение, в результате всяких эмоций, таковое — когда-то (в 17 г. первый раз, в 46-м году — 2-й раз) я ощутила необычайный восторг и ощущение истины смотря на нашу иконостась. Тогда, по сути дела, я видела ее впервые. В юности я много видела музеев: Лувр, Мюнхен[123] и т. п. и на всю жизнь запомнила «мастеров».

2. Теперь на Дрезденской, через 40 с лишним лет, произошла интересная внутренняя перемена. (Читая кое-что по Египту, Ассирии и «прочему Древнему Востоку», я влюбилась в иероглифы, как кратчайший и суммированный путь изъяснения своих мыслей, слов. И я поняла, что древняя жизнь этих иероглифов имеет живой смысл, несет «жизнь».) Простота Рублева, сжатость, краткость, так называемая «традиционность», есть «конденс»: чувства, мысли, сдержанности того и другого и — гениальность, музыка цвета.

Люди, побывавшие уже в Кремле, рассказывали о впечатлениях о Рублеве в Архангельском

соборе и об Ушакове — в Благовещенском.

Восхищенные Рафаэлем, они говорили (совершенно справедливо), что эта наша живопись, по силе, простоте (лаконизму), цвету намного его выше — я всегда это чувствовала. В окружении старой архитектуры — являет собой гармоническое чудо.

Надо и Вам побывать. Счастье нисходит на душу, так это великолепно.

3. В 46-м г. я видела выставку Русской древней фрески, сделанную художницей Толмачевской,[124] которая отдала этому делу

25 лет. 12, 13, 14, 15, 16, 17 века явились чудесами искусства. Каждый век имеет свою музыку; 16-й — уже барочный (усложненный), 17-й — витиеватый, 18-й — подражательно-сладкий, о 19-м говорить не приходится — это мануфактура.

Монументальность — вот слово нужное, как Бах.

Через восторг я поняла еще, что искусство (Tart — по-фр.), добавлю лаконично, условно, надо уметь читать его иероглифы. Меня на Дрезденской сразил Тинторетто (1512–1594) — «Борьба Михаила», — по красоте тона, композиции, где страшная насыщенность динамики дает, тем не менее, впечатление необозримого пространства воздуха, неба и, как ни странно, прямым трактом связывается с русской фреской: по цвету и по насыщенности, хотя тут все объемно, не так как у нас, но это уже 16-й век, Поздний Ренессанс, и Италия. Экспрессия — вы слышите свист разящих крыльев, сделанных одним взмахом сухой кисти с белилами. Вблизи видно — как! И «Похищение Арсинои» из темницы — мраморной, обнаженной полубогини с рыцарем, отклонившаяся назад под тяжким поцелуем (Средневековье!).

4. С этой точки зрения рафаэлевская Мадонна меня никак не устраивает. Недаром в «сороковатые гг.» она служила «Символом» Креста — «вообще». Она понятна, популярна, доступна — одно из проявлений «гениальной середины» — в ней нет потенции, ни в живописи, ни внутреннего огня, нет любви, пророчества — там только «истолкование», данное «теплым» художником.

Тот же темперамент, который есть у Феофана Грека, огненный (см. Третьяковка, картина «Преображение») русский музыкальный смысл.

5. Троицы — Рублева, композиция цвета и фигур — Дионисия (кажется, конец 15-го?) — ничего больше, кажется, и не нужно. Т. е. нужно очень много, но это — великая основа. Те нагнетенные эмоции, которые в них содержатся, они, несомненно для меня, проявились и в дальнейшей нашей истории. Потоки мира, чистого равновесия, благодарности за жизнь — все оно там есть. О подробной и внешней религии я не думаю. Это объединенные чувства, живые, деятельные.

6. Вообще живопись — это конденсат без слов, без разъяснений, без указующего перста. Сначала радость, потом въедание, потом чувство самой кисти художника, т. е. как сделано (вблизи: что водило рукой человека — только вблизи) и потом уже все идет в какие-то внутренние склады, где и живет.