Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

документов прошедшего века, но и всемирно известный коктейль, вряд ли могли быть сталинистами, по крайней мере публичными.

А вот внук – пожалуйста! Спасибо, короче, деду! Можем повторить если что…

Деды и победы

Как человек своего поколения, я, когда вижу широко распространившийся нынче слоган «Спасибо деду за победу», просто не могу не задаться вопросом: «Какому именно деду? Как его зовут или звали? На каком фронте сражался? Выжил? Погиб?»

Привлекательность этой формулы вполне понятна. Рифменная пара «деды-победы» имеет давнюю и почтенную историю. Вот и в старой солдатской песне поется: «Наши деды – славные победы. Вот кто наши деды».

И всё же.

Я принадлежу к тому поколению, для которого те, кого теперь называют дедами, были всего лишь отцами. И их было очень много. И они были молодыми. И были совершенно разными – умными, глупыми, добрыми, вредными, честными, жуликоватыми.

Я родился через пару лет после окончания войны, но ее тяжелое дыхание еще явственно ощущалось в воздухе. Это дыхание ощущалось в разговорах, в словечках, в вещах, в повседневном быте. Ребята постарше донашивали отцовские сапоги. Ребята помладше, вроде меня, играли армейскими пуговицами, полевыми биноклями и противогазами. Отцовская меховая жилетка, которую я многие годы поддевал для тепла под пальто, дожила до конца семидесятых годов.

К фронтовикам в те годы не было никакого специального отношения.

В детстве мне казалось вполне обыденным, что вокруг меня много инвалидов и увечных.

Фронтовики, и мой отец в частности, мало и неохотно рассказывали о войне. Больше рассказывала мама. В том числе и об отце. И показывала – по секрету от него – его письма. Мне запомнилось письмо, в котором он сообщал, что выписался из госпиталя после – слава богу – не очень сильного ранения. «А о том, что он попал в госпиталь, он не написал, – говорила мама. – Не хотел тревожить родных».

Мама рассказывала много. И особенно – про время эвакуации.

Например, о том, как по пути в эвакуацию в Уфу она вышла на какой-то станции, чтобы взять немного кипятку, а состав, в котором она ехала с трехлетним сыном, моим старшим братом, в это время ушел. Тогда ведь никаких расписаний не было. Поезд мог стоять на станции несколько часов, а мог и несколько минут.

Нетрудно представить себе ее состояние в тот момент.

Она помчалась к коменданту станции. Рассказала ему, что произошло. Он был нетрезв и весел. «Я смогу вам помочь, – сказал он, – но придется заплатить». – «Как заплатить? У меня же всё там, в поезде. И сын там! У меня ничего нет». – «Ну, как это ничего нет!» – сказал комендант и вполне недвусмысленно подмигнул.

Мама в ужасе убежала и стала метаться по вокзалу. В полном отчаянии она сунулась в военный поезд. Увидела молодого лейтенанта, который согласился выслушать ее историю, который поверил ей и который, рискуя, нарушая суровые правила военного времени, взял незнакомую штатскую женщину без единого документа в кармане. «Но в вагон не могу», – сказал он. И она ехала на открытой площадке, закутавшись в тулуп, который ей дал неизвестный солдатик.

И они нагнали свой поезд. Когда мама вбежала в вагон, она увидела и услышала, как незнакомые женщины на чем свет стоит костерят мамашу, бросившую ребенка.

В Уфе их поначалу поселили – то есть подселили – в квартиру какого-то военного. Вечерами хозяин дома выпивал пару стаканов мутного самогона и заводил казавшиеся немыслимыми в те времена разговоры. Он не скрывал своего откровенного злорадства по поводу того, что немцы стояли под Москвой. «Ну что, – говорил он, наливая третий стакан, – придет немец-то в вашу жидовскую Москву, наведет там порядок-то. Мужик-то твой где? Под Ленинградом? И туда немец придет, вот увидишь».

Работал он, между прочим, кем-то там в местном военкомате. Не больше и не меньше. Почему он был столь откровенен? Бог его знает. Может быть, под воздействием самогона. А может быть, понимал, что мама не пойдет на него доносить. А может быть, и провоцировал.

Я уверен, что он пережил войну и после нее жил долго. И наверняка был награжден каким-нибудь орденом. А может быть, и выступал перед учащимися местной школы, где рассказывал детишкам о своих военных подвигах.

И этот человек был чьим-то дедом. И портрет этого героя в военной форме тоже лежит в чьем-нибудь семейном альбоме.

И чьим-то дедом был тот самый комендант той самой станции, где мама отстала от поезда и чуть не потеряла своего сына.

И тот мимолетный лейтенант, взявший маму на поезд, и солдат, поделившийся с мамой тулупом, – чьи-то деды.

И мой сосед по коммуналке, безногий дядя Коля, сильно пьющий баянист, штурмовавший Кенингсберг, тоже дед своим внукам.

И другой сосед, дядя Леня, бывший танкист с наполовину сожженным лицом, чей-то дед.

И мамин двоюродный брат дядя Йоня, трижды бежавший из плена, а при последнем удачном побеге отморозивший левую ступню, которую потом пришлось ампутировать, дядя Йоня, об истории которого не очень-то было принято говорить вслух, потому что после побега он на несколько лет попал в совсем другой лагерь, откуда вернулся уже полным инвалидом, тоже был чей-то дед.

И сука-особист, который в 41-м году полдня допрашивал моего дядю Мотю, морского офицера, добиваясь, но не добившись от него показаний на его друга и однополчанина, заподозренного в «пораженческих разговорах», – тоже чей-то дед.

И тот, кто мерз в окопах, чей-то дед. И тот, кто врывался в дома чеченцев, ингушей, калмыков, крымских татар со словами «десять минут на сборы», – тоже чей-то дед.

И мой отец, прошедший войну от первого до последнего дня, воевавший на Ленинградском фронте, тоже дед. Дед моей дочери и моего племянника.

Все они деды. Но какие разные!

Нету и никогда не было «дедов» вообще. Среди «дедов» были и герои, и трусы, и негодяи, наживающиеся на чужих несчастьях, и просто люди, просто мужчины и женщины, на чье поколение свалилась война. Они не выбирали свою участь. Участь сама выбрала их. И под тяжестью этой общей участи каждый проявлял себя так, как он себя проявлял.

Слово «деды» означает не только дедов, то есть отцов наших родителей.

Этим словом, например, называют старослужащих в армии.

А также это слово во многих славянских языках означает предков. И именно архаический, языческий культ предков, резко отскочив на несколько эпох назад, упорно и вполне целенаправленно пытаются теперь возродить в нашем обществе.

Оттуда и цветущий агрессивный антиисторизм, поразивший сознание многих сограждан.

Оттуда же катастрофическое непонимание того, что надпись