Забытый человек - Дарья Бобылёва

– Что это? – плакала Женя. – Что с ними?

Они скатились в подъезд, Женю занесло на повороте, и подоспевший лифт клацнул дверями у самого ее плеча. А через пару секунд что-то начало щелкать и скрежетать у них над головами, лавиной спускаясь все ниже. Это жильцы один за другим открывали двери.

В холодную темноту двора сыпалась с неба водяная пыль. Женя тут же промочила свои красные тапочки. Олег тащил ее вдоль дома, все окна которого ярко и бдительно светились, а из подъездов уже неторопливо выходили бессознательные граждане.

Целое семейство, взявшись за руки, попыталось перегородить беглецам дорогу. Мама с папой, оба круглые, как бочонки, – и девочка, сжимавшая в кулаке блок-флейту. Их без труда удалось обогнуть, но девочка успела с недетской силой ударить Олега музыкальной деревяшкой в бок. Следующим на пути оказался косматый дед с молотком, которого Женя с воплем опрокинула в лужу.

Они пробежали через двор, сунулись было через сквер к дороге в надежде остановить автомобиль, попросить кого-нибудь о помощи. Но в сквере уже мелькали острые лучи фонариков, а среди хилых городских деревьев бродили сосредоточенные люди в домашней одежде. Тогда Олег с Женей кинулись в глубь жилого массива. Пулей пронеслись мимо соседних домов, миновали школу и наконец, задыхаясь и почти не чувствуя ног, спрятались в деревянной избушке на детской площадке.

Женя дрожала и кашляла. Олег смотрел на дисплей смартфона, как будто надеялся, что от такого пристального внимания что-то изменится. Но сети все равно не было, словно глушилки включили.

– Нельзя позвонить?

Студент ответил отрицательным мычанием. Женя вцепилась пальцами в крашеные волосы:

– Что же дальше-то делать…

– Переезжать, – апатично сказал Олег. – Нас тут не любят. Мы не вписываемся.

Женя толкнула его и заплакала.

– Ты дурак, что ли?!

А Олег смотрел на мокрые оранжевые фонари и думал: ведь это, в сущности, совсем не плохо – всем вместе, дружно работать на благо общего дома, облагораживать территорию, сажать цветы, красить заборы, прогонять чужаков, убивать тех, кто мусорит, вешать гадящих собак, а после праведных трудов собираться и от души гудеть. И если бы он пошел навстречу коллективу, как в школе учили, коллектив не стал бы, озверев, гоняться за ним с молотками и блок-флейтами. И не было бы сейчас этого омерзительного чувства, что он все-таки сам виноват, сам навлек на себя гнев всего остального муравейника. Что он, в сущности, потерял бы, кроме пуговиц…

Коллектив всегда прав, потому что его много. Этому, кажется, тоже учили в школе.

Олег помотал головой – странные это были мысли, и внутренний голос проговаривал их медленно, с усилием, будто по бумажке читал.

А Женя все пыталась уяснить себе, что же все-таки происходит. Она теребила Олега за плечо и взволнованно бормотала, что лифт не может гоняться за людьми сам по себе. Кто-то им управляет, он ведь просто машина, которую кто-то установил. И вот это самый главный ужас – не знать, кто за всем стоит. «Чьи-то враждебные и ловкие руки, лапы, щупальца, манипуляторы, ложноножки, которые даже нельзя увидеть…» – думал Олег, согласно кивая.

– …и лифт, значит, изменяет людей?

– Может, и не изменяет, – пожал плечами Олег. – Может, заменяет. Может, это уже и не люди вовсе.

Во всех окрестных домах вспыхнул свет. Окна загорались быстро, организованно, в строгой последовательности, начиная с верхних этажей. А когда осветились нижние, Олег с Женей увидели и знакомые жертвенные клумбы вокруг, и стоящего посреди детской площадки огромного деревянного Чебурашку с безумным оскалом индейского тотема и вертикальными кошачьими зрачками.

Женя вскрикнула. А Олег, моментально вспотев от ужаса, вдруг понял, что надо делать.

Когда они, с палками и камнями в руках, окружат этот игрушечный домик, Олег выйдет к ним и скажет:

– Братья и сестры, я сдаюсь. Я согласен отдать вам свои пуговицы и свою душу.

Потому что ремонт уже охватил весь квартал. А может, и район. А может, и город.

Место жительства

В Стоянове считают, что все эти истории – чистая правда. А еще говорят, что если от церкви до дома горящую свечку донести и на чердак с ней забраться, то увидишь своего хозяйчика. Он в углу будет лежать, клубком свернувшись, и какой он масти – такую и скотину надо брать, и дом в такой цвет красить, и обои в тон, чтобы не сердился. У одной женщины в доме все стучало что-то, мелькало, полки сами падали, скотина взмыленная по утрам оказывалась, будто катались на ней. Женщина свечку принесла, забралась под крышу – а там вместо хозяйчика какой-то такой, вроде ребеночка, только ни ручек, ни ножек, и глаза угольками. Подпрыгнул и как завизжит:

– Твое счастье, а то б я тебя и дальше грыз!

И в пыль разлетелся. А женщина эта и вправду часто с синяками просыпалась и с кровоподтеками, сын ее даже в город возил, в клинику, там сказали – сосуды плохие.

А про то, почему село Стояновым назвали, рассказывают так. После того как из церкви, что на холме у реки, склад сделали, возле нее стало что-то ночью появляться. Появится и стоит, вроде человек, а вроде и нет, длинный, сутулый, при луне хорошо виден, а тень не отбрасывает. На него и внимания особенно не обращали, много в село всяких и до него приходило, и после, да и время и без того странное было, тяжелое. Просто не поднимались ночью к этой бывшей церкви, на всякий случай. А потом комсомольцы собрались и постановили – разъяснить чучело. Было их, самых смелых, пять человек, а заправлял всем Матвей, высоченный красавец, глаза как ляпис-лазурь. Очень он рвался в эту новую жизнь, которую тогда обещали так путано и сладко, и даже порубил на дрова материны иконы, темные, подслеповатые.

Дождались луны и ночью, как встал на холме тот, сутулый, комсомольцы к нему и пошли. Самые любопытные тоже подтянулись, брели потихоньку следом и увидели – только Матвей начал первым к бывшей церкви подниматься, чучело вдруг задвигалось, заплясало, руками и ногами машет, а ноги у него – коленками назад. Все испугались и обратно побежали, по домам, и двое комсомольцев тоже побежали, а Матвей рассмеялся:

– Это ж его за веревки дергают!

Что той ночью на холме происходило – никто не знает. А утром нашли у склада всех троих – Матвея и товарищей его, которые не испугались. Стоят как вкопанные, одеревенели, не дышат, лица у всех синие, точно их мороз прохватил мгновенно и насмерть, и это в сентябре-то. Звали их сначала, потом тронули – как каменные. Каждого несколько человек от земли отрывало. Даже из города комиссия приезжала на них смотреть, замеряли что-то, записывали и увезли троих остолбеневших в неведомом направлении. В Стоянове до сих пор мнения расходятся по двум вопросам: умерли тогда Матвей с товарищами или же обратились в живой камень и в честь чьего именно стояния село название получило – комсомольского или того, которое ему предшествовало. А чучело с тех пор исчезло, и к складу, позже снова ставшему церковью, в любое время дня и ночи ходили безбоязненно.