Ночи становятся короче - Геза Мольнар

у меня словно налилась свинцом. Все в ней перемешалось: сказывались последствия катастрофы.

Жены летчиков… Оказывается, есть жены, которые отличаются от всех других жен…

Я твердо решил на следующий же день рассказать подполковнику Черге, как наши жены подслушивают по УКВ наши радиопереговоры, которые мы ведем в полете.

— А Катя… Она тоже все знает? — спросил я жену.

— У Моравеца радиоприемник без УКВ. Когда у Пети бывают ночные полеты, она приходит ко мне.

«Странно, как наши жены боятся ночных полетов», — подумал я, а вслух спросил:

— Сегодня она не была у тебя?

— Сегодня нет.

— Значит, она еще ничего не знает?

— Может быть, и знает.

— Пойдешь со мной? Нужно как-то сказать ей об этом.

— Пойду.

Такая уж у меня Марта: она не станет закатывать истерик, не потеряет головы, не станет рыдать, причитая, что же теперь с нами будет, а вдруг однажды такое случится и со мной… Она хорошо знала, за кого шла замуж, понимает, что такое быть женой летчика.

Мы шли по улице мимо серых, выцветших домов, которые состарились раньше времени. Вот и штукатурка кое-где уже облетела, потому что строили эти корпуса в начале пятидесятых годов, строили побыстрее, ведь именно в те годы страна вновь создавала военную авиацию, и летчикам нужно было где-то жить. Жили мы тогда в маленьких неудобных комнатках. Весь район был похож на одну сплошную казарму.

— Я бы охотно отказался от такого визита, — сказал я и тяжело вздохнул.

Марта молча сжала мою руку и вытерла глаза. За всю дорогу мы не сказали больше ни единого слова.

Мы долго звонили: нам никто не открывал. В соседней квартире жил капитан Божоки, от жены которого мы узнали, что Катя утром куда-то уехала. Соседка встретила ее на остановке автобуса, в руках у нее был чемодан: возможно, она поехала проведать свою мать.

На следующее утро я снова зашел к Кате, но ее дома не оказалось. Не вернулась она ни вечером, ни на следующее утро. Никто не знал, куда она делась.

Подполковник Черге послал официальное письмо родителям Пети, а матери Кати дал телеграмму, в которой просил Катю немедленно прибыть на базу. Но Катя и на это не откликнулась.

А мы, как и раньше, ходили на дежурства, только полеты на время, пока велось расследование причин катастрофы, были запрещены. Уж так бывает, что беда в одиночку не ходит, и за первой катастрофой может последовать вторая. Летчики ходили какие-то нервные, взбудораженные. «Доносчик», как летчики называли регистрирующий прибор, находившийся в хвостовой части самолета, остался целехоньким и показывал, что пилот вполне мог катапультироваться а машина работала безукоризненно. Я своими глазами видел, как у Пети изо рта текла кровь. А подполковник Черге своими ушами слышал, как Петя отказался выполнить его приказ и катапультироваться. Петя не хотел, чтобы машина упала на город.

Нам сообщили, что летчик-истребитель первого класса майор Петер Моравец во время полета почувствовал себя плохо (у него произошло кровоизлияние), в результате чего ударился о бетонную полосу, самолет загорелся. От майора ничего не осталось. Часов или пуговиц и тех не нашли. Майор Петер Моравец канул в небытие. Специальная комиссия самым тщательным образом обследовала обломки сгоревшего самолета, а затем их собрали и увезли на грузовике. Однако исследование причин катастрофы все еще продолжалось.

Члены комиссии опросили всех тех, кто мог сказать что-нибудь о Моравеце: порой опросы дают больше, чем показатели приборов.

Но мы, летчики, никак не могли сжиться с мыслью, что Пети уже нет и никогда не будет с нами.

Казалось, он войдет сейчас и скажет:

— А знаете ли вы, что лучше рюмки коньяку?

Все мы хорошо знали, что он ответит, но молчали, а Шагоди недовольно говорил:

— Ну уж сам говори, а то тебе не терпится.

Петя совал в рот сигарету и начинал искать в кармане спички. Не вынимая сигареты изо рта, бормотал:

— Вот что я вам скажу, друзья… Две рюмки коньяку намного лучше, чем одна. Так что прямо в корчму, где каждый выпьет по рюмке коньяку. Плачу я. — И не шевелясь, он смотрел перед собой, наслаждаясь нашим замешательством, а потом тихо продолжал: — Дело в том, друзья, что в мою холостяцкую квартиру вошла женщина. Представляете себе, в мою медвежью берлогу вошла женщина…

Даже нам с Шагоди он не сказал, кто была его избранница. Каково же было наше удивление, когда мы узнали, что этой избранницей была Катя Пулаи.

Когда мы вышли из загса, я сказал Шагоди:

— Видишь ли, старик, этот наш друг не такой уж лопух. Смотри-ка, завладел Катей, правда окольным путем, но завладел.

Шагоди долго шел молча, а потом ответил:

— Пусть они будут счастливы.

Я остановился и с удивлением спросил:

— А в чем, собственно говоря, дело?

— Видишь ли, если подходить к этому делу серьезно, то… Да ты и сам знаешь, что они не созданы друг для друга… Это небо и земля. Вообще-то, я этого не знаю. Катю я уже давно не видел… Считай, этак лет пятнадцать… Сейчас ей, поди, года тридцать три…

— Это и хорошо, уже не девочка, — заметил я. — Хотя она и тогда была отнюдь не глупой и очень милой девушкой…

Шагоди почему-то мои слова вывели из себя, и он со злостью сказал:

— Послушай, друг, мы что, будем корчить друг перед другом из себя джентльменов или же будем здраво смотреть на вещи? Катя действительно очень умная и чувствительная женщина. Петя же — рубаха-парень, и я очень рад, что у меня два настоящих друга. Ты и он. Плохого я ему не желаю, но если бы интересовались моим мнением, я бы постарался отговорить его от этого брака.

— От такого нельзя отговаривать, — отрезал я.

— Еще как можно! — заорал Шагоди. — Человек не имеет права сидеть сложа руки и смотреть, как его друг падает в пропасть! Да что я тебе объясняю, ты и сам хорошо знаешь, как он упрям…

— Так или иначе, но теперь уже ничего не изменишь.

Дальше мы шли молча, думая каждый о своем. Когда подошли к дому, в котором жил Шагоди, я спросил:

— А откуда ты так хорошо знаешь Катю? Особенно то, какой она стала сейчас…

У меня возникло подозрение, что между Шагоди и Катей что-то было. Знаком я с ним был не первый год, но Шагоди никогда ничего не рассказывал мне о своих похождениях.

— Когда я ездил в Будапешт, — не задумываясь ответил Шагоди, — всегда оставлял свою машину во дворе у Пулаи. Он здорово разбирался в машинах. Ты