Отбой на заре. Эхо века джаза (сборник) - Френсис Фицджеральд

– Эрл Шоен давал о себе знать? – спросил я ее на следующий день по дороге на танцы в загородный клуб.

– Нет. – Она вдруг ненадолго стала серьезной. – Я часто о нем вспоминаю. Он был… – Она умолкла.

– Болваном.

– Я вообще-то собиралась сказать «мужчиной, которого я больше всех любила», но это неправда. Я никогда его не любила – иначе я бы все равно вышла за него замуж, правильно? – Она вопросительно взглянула на меня. – По крайней мере, я бы с ним так не обошлась.

– Это было невыносимо!

– Конечно, – неуверенно согласилась она. Ее настроение поменялось: она стала насмешливой. – Как же эти янки морочили нам головы! Нам, бедным южным девочкам! Ой, боже ж ты мой!

Когда мы приехали в загородный клуб, она тут же, словно хамелеон, растворилась в незнакомой мне толпе. Танцевальный зал заполнило новое поколение, в котором не было достоинства, отличавшего тех, кого я знал; но никто из них не мог соперничать с Эйли, представлявшей собой частицу его ленивой, лихорадочной сути. Возможно, она заметила, что лишь она одна сохранила изначальное стремление покинуть провинциальный Тарлтон, двигаясь вслед за поколением, которое было обречено остаться без преемников. Когда именно она проиграла битву, разыгравшуюся за белыми колоннами веранды ее дома, я не знаю. Но что-то она рассчитала неверно, где-то промахнулась. Сама ее сумасбродная живость, которая даже сейчас привлекала мужчин, собирая вокруг нее толпу поклонников, не уступавшую свитам самых юных и свежих, была признанием поражения.

Я покинул ее дом все с тем же, часто посещавшим меня в том давно исчезнувшем июле чувством смутного неудовлетворения. Лишь несколько часов спустя, не находя себе места в гостиничной постели, я понял, в чем было дело и сегодня, и всегда: я был глубоко и неизлечимо в нее влюблен! Несмотря на всю нашу несовместимость, она все еще была и всегда останется для меня самой привлекательной девушкой на свете. Я так и сказал ей на следующий вечер. Стоял один из тех хорошо знакомых мне жарких дней, и Эйли сидела рядом со мной на диване в темной библиотеке.

– Нет-нет, я не могу за тебя выйти, – немного испуганно сказала она. – Я ведь не люблю тебя так… И никогда не любила. Да и ты не любишь меня… Я не хотела тебе говорить, но через месяц я выхожу замуж за другого. Мы даже не объявляли о помолвке, потому что я уже объявляла пару раз. – Неожиданно ей пришло в голову, что она могла сделать мне больно. – Энди, это ведь просто глупость, правда? Ты же понимаешь, что я никогда бы не вышла замуж за северянина.

– Кто он? – спросил я.

– Один человек, из Саванны.

– Ты его любишь?

– Конечно да! – Мы оба улыбнулись. – Само собой! Ты думал, я скажу что-то другое?

Не было никаких сомнений, как раньше с другими мужчинами. Она не могла позволить себе иметь какие-либо сомнения. Я был в этом уверен, поскольку передо мной она уже давным-давно не притворялась. Такая естественность, как я понял, объяснялась тем, что она не рассматривала меня в качестве возможного жениха. Под маской врожденных безукоризненных манер она никогда не отступала от познанной ею собственной сути и не могла поверить, что ее можно полюбить по-настоящему, не относясь к ней с безграничным обожанием. Вот что она имела в виду, говоря «искренний»; она чувствовала себя в полной безопасности лишь с людьми вроде Кэнби и Эрла Шоена, которые были неспособны осудить это якобы аристократическое сердце.

– Ну, ладно, – сказал я, словно она спрашивала моего разрешения выйти замуж. – А могу я попросить тебя об одной вещи?

– Проси о чем угодно.

– Давай съездим в лагерь.

– Но, милый, там ведь ничего не осталось!

– Это неважно.

Мы пошли в центр города.

Таксист в стоявшей перед гостиницей машине повторил вслед за ней:

– Там сейчас ничего нет, капитан!

– Неважно. Поехали.

Через двадцать минут он остановился посреди широкой незнакомой равнины, на которой белели свежие хлопковые поля, отделенные друг от друга сосновыми рощицами.

– Хотите, съездим вон туда, где дымок? – спросил таксист. – Там новая тюрьма штата.

– Нет. Поезжайте по этой дороге. Хочу найти место, где я жил.

Посреди пустыни вздымал свои обветшалые трибуны старый ипподром, который никто не замечал в те дни, когда здесь находился лагерь. Я тщетно попытался сориентироваться:

– Поезжайте по этой дороге вон до той рощи; затем поверните направо… Нет, налево!

Он подчинился, выражая всем своим видом профессиональную брезгливость.

– Ты ничего там не найдешь, милый, – сказала Эйли. – Подрядчики при сносе все вывезли.

Мы медленно ехали по краю поля. Может, здесь?

– Так, стоп! Я выйду, – вдруг сказал я.

Эйли осталась сидеть в машине; легкий теплый ветерок колыхал ее недлинные вьющиеся волосы; она была прекрасна.

Возможно, здесь? Вот тут вполне могли идти улицы между казармами, а на другой стороне была столовая, где мы ужинали в тот вечер.

Таксист снисходительно смотрел, как я, спотыкаясь то тут, то там, в траве по колено, искал свою молодость, подбирая то кусок дранки, то жестяной лист, то ржавую банку от томатов. Я пытался сориентироваться по смутно знакомой группе деревьев, но стало темнее, и я уже не мог разглядеть, точно ли это были те самые деревья.

– Старый ипподром собираются ремонтировать, – крикнула Эйли из машины. – Наш Тарлтон на старости лет вдруг решил приукраситься!

Нет. Поразмыслив, я решил, что это были не те деревья. Я мог быть уверен лишь в том, что когда-то в этом месте кипела жизнь, а теперь все напряжение исчезло, будто и не было его, и еще в том, что через месяц исчезнет и Эйли, и тогда Юг опустеет для меня навсегда.

Величество

Удивительно не то, что люди в жизни оказываются лучше или хуже, чем мы ожидаем; что касается Америки, то здесь как раз только этого и можно ждать. Удивительнее другое – что люди могут оставаться верными самим себе и добиваться своих целей, вопреки удерживающей их, словно якорь, неумолимой судьбе.

Я горжусь тем, что еще никто не смог меня разочаровать с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать и я научился отличать настоящее качество от искусной имитации, так что даже множество эффектных показушников из моего прошлого так и остались для меня показушниками, да и только.

Эмили Кастлтон появилась на свет в Гаррисберге, в средних размеров доме; когда ей исполнилось шестнадцать, она переехала в большой дом в Нью-Йорке, потом училась в пансионе Брирли, переехала в огромный дом, затем переехала в особняк в Такседо-Парк, уехала за границу, где занялась мельканием в обществе и на полосах светской хроники всех газет. В год ее дебюта один из этих французских художников, столь категоричных к американским красавицам, включил ее и еще одиннадцать светских и полусветских фигур в серию, представлявшую типы настоящих американок. В то время многие мужчины были с ним согласны.

Она была чуть выше среднего роста, с красивыми крупными чертами лица, а глаза были такими голубыми, что вы просто не могли их не заметить всякий раз, когда смотрели на нее, да еще густая копна светлых волос – выглядела она захватывающе и ярко. Мама и папа почти ничего не знали о том новом мире, в который они попали, поэтому Эмили пришлось узнавать все на собственном опыте – она периодически «влипала» в разные ситуации, и первая пыльца с ее крылышек уже облетела. Тем не менее главное, что эта пыльца была! Были помолвки и почти помолвки, короткие страстные романы, а затем продолжительный роман, когда ей исполнилось двадцать два, наполнивший ее горечью и побудивший ее отправиться блуждать по континентам в поисках счастья. Она решила «заняться искусством», как и большинство богатых незамужних девушек в этом возрасте, потому что люди искусства всегда кажутся обладателями какой-то тайны, какого-то внутреннего убежища, какого-то выхода. Но к этому времени большинство ее подруг были уже замужем, и ее образ жизни стал сильнейшим разочарованием для отца; в двадцать четыре, с мыслью о женитьбе – пусть не в сердце, но хотя бы в голове, – Эмили вернулась домой.

Это была низшая точка ее карьеры, и Эмили прекрасно об этом знала. Она проиграла. Она была одной из популярнейших и красивейших девушек своего поколения, обладала шармом, деньгами и даже определенной славой, но ее поколение ушло к новым горизонтам. Едва уловив первую снисходительную нотку в обращении старой школьной подруги, теперь уже юной матроны, она умчалась в Ньюпорт и позволила себя завоевать Уильяму Бревурту Блэйру. И тут же вновь превратилась в несравненную Эмили Кастлтон. В газетах даже появилась тень французского художника; самым обсуждаемым октябрьским событием в жизни праздного класса стал день ее свадьбы.

Роскошь отличает светские бракосочетания… Гарольд Кастлтон установил несколько павильонов, по пять тысяч долларов каждый, выстроенных как перекрывающиеся шатры бродячего цирка, в которых будут устроены прием, свадебный ужин и бал… Почти тысяча гостей, среди которых будут и флагманы промышленности, и сливки общества… Стоимость подарков приближается к четверти миллиона долларов…