Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

его слушает. Ростовцев действует как патриот и благородный человек. Главная мысль его: повести образование в корпусах так, чтоб гражданин стоял здесь выше солдата. Он председательствует в нашем комитете. Он одарен светлым умом и даром излагать свои мысли ясно и с какою-то особенною прелестью, несмотря на то, что он заика.

У нас было уже несколько заседаний. Еще отличается здесь инспектор Павловского кадетского корпуса, Александр Федорович Шенин. Это тоже человек замечательный. Маленькая фигурка с кривыми ногами и насмешливою мефистофельскою физиономиею. Ум его резок и меток. С этим он соединяет, кажется, твердую волю и искусство убеждать то резкою ирониею, то основательными доводами. Он сделал много улучшений в своем корпусе.

30 октября 1835 года

Ожесточенные прения с Сенковским. В его повести «Записки домового» я исключил несколько фраз, которые мне показались уж чересчур непристойными. Он восстал, но в заключение уступил мне, однако не столько как цензору, сколько приятелю, который убеждал его со стороны вкуса и приличия. Мы расстались вполне миролюбиво.

23 ноября 1835 года

Женские заведения, говорят старики и старушки, ныне не в таком цветущем состоянии, как при императрице Марии Федоровне. Это особенно замечают в Екатерининском институте. В Смольном монастыре упадок несколько прикрывается личным благоволением государыни Александры Федоровны к начальнице его, госпоже Адлерберг. Созданные мерами чрезвычайными, под влиянием вкуса к просвещению в начале царствования Александра I, они в нынешнее время могли бы поддержаться также только чрезвычайными мерами. Жалованье учащим в этих заведениях скудное. Но императрица Мария своею любезностью и вниманием умела привлекать в них лучших преподавателей, какие в то время могли быть в Петербурге. Все они были воодушевлены духом императрицы, одно имя которой вселяло во всех какое-то религиозное рвение к долгу. Я не застал уже ее, но слышу это от каждого, кто служил под ее начальством.

Конечно, и тогда были злоупотребления; особенно дурно шла материальная часть. Экономы крали беспощадно, и самые мысли императрицы часто искажались исполнителями; но заведение имело то, что называется духом: оно жило, а не прозябало. Теперь девицам дают порядочный картофель и не совсем тухлую говядину, и то только по милости Николая Петровича Новосильцева, который в качестве члена совета и человека доброго, хотя и не орла, обратил внимание на желудки воспитанниц. Зато образование вполне предоставлено случаю…

23 декабря 1835 года

На экзамене в Артиллерийском училище познакомился я с генералом Ермоловым, другим, и не тем, который был покорителем Грузии. Это человек образованный, хотя и с генеральскими эполетами. Такое же приятное удивление вызвал во мне и другой генерал, Л. И. Зедделер, назначенный начальником Аудиторской школы.

26 декабря 1835 года

В городе очень много толкуют о новом балете «Бунт в серале». Слово бунт, впрочем, заменено восстанием. Здесь особенно восторгаются сценою купанья одалисок и военными эволюциями танцовщиц. Последние, говорят, доведены до пределов невозможного. Государь сам ездил на репетицию и наблюдал за этим.

Много говорили также, а теперь уже и перестали, о том, как французские и английские газеты и журналы разбранили речь Николая I к польским депутатам в Варшаве. Государь велел пропустить эти журналы, на которые был изготовлен ответ и напечатан в петербургской французской газете. Впрочем, журналы эти недолго вращались в публике. Теперь уже не найдешь их ни в одном публичном месте: они отобраны полицией.

28 декабря 1835 года

Гебгардт-старший — товарищ мой по университету. Теперь он служит в иностранной коллегии и учит математике в Павловском корпусе и в частных домах. Он одарен удивительно гибким, блестящим умом и редким даром слова. Ум его рассыпается в тысячах блестящих искр, и каждая искра или светит, или жжет. Особенно хорош он в быстрых, летучих, неожиданных эпиграммах, которыми уязвляет пошлость и невежество нашего общества. Чувствуя в себе силы на высшую деятельность, он грустно влачит дни свои по темным и грязным закоулкам чиновнического быта — и это съедает его, ибо с таким блестящим умом нельзя не иметь честолюбия. Ему еще тяжелее оттого, что он по свойствам своего ума неспособен к упорной, усидчивой кабинетной деятельности: ему необходимы воздух и пространство.

Другой товарищ мой, Чижов, готовится занять в университете место профессора математики. Этот человек стоит высоко по своим нравственным силам. В его характере и уме гораздо больше энергии и устоя, чем у Гебгардта. К этому он присоединяет еще способность подчинять свои личные соображения практическим целям жизни. Но не знаю, способен ли он к энтузиазму. Он благороден, однако полагает, что искусная политика жизни не идет вразрез с добродетелью и что невинность должна опираться на знание того, что невинно. В его речах нет ни блеска, ни пылкости, но он выражается ясно и точно. Ум его не рассекает мглы с быстротою молнии, но доходит до верных результатов путем более медленным, но зато и менее опасным.

1836

10 января 1836 года

Кукольник читал у меня своего «Доменикина». Это высокое произведение. Здесь Кукольник является истинным художником: поэтом и мысли и формы. Мы долго говорили наедине. Он разочарован двором. Не знаю, искал ли он его милостей или только хотел прикрыться его щитом. Как бы то ни было, а его положение незавидно. Каждое произведение свое он должен представлять на рассмотрение Бенкендорфа. С другой стороны, он своими грубыми патриотическими фарсами, особенно «Скопиным-Шуйским», вооружил против себя людей свободомыслящих и лишился их доверия. Я не говорю о происках мелкой зависти, которая обыкновенно кидает грязью в таланты: талант не должен этого и замечать.

Интересно, как Пушкин судит о Кукольнике. Однажды у Плетнева зашла речь о последнем; я был тут же. Пушкин, по обыкновению грызя ногти или яблоко — не помню, — сказал:

— А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли.

Это было сказано тоном двойного аристократа: аристократа природы и положения в свете. Пушкин иногда впадает в этот тон и тогда становится крайне неприятным.

Чтение «Доменикина» продолжалось у меня до второго часа ночи. Все разошлись еще позже.

13 января 1836 года

Введены новый устав и новые штаты в университетах. Я получаю теперь 3900 рублей жалованья, вместо 1300: заметная разница! Но это преобразование, однако, многим дорого стоит. Тринадцать профессоров и адъюнктов получили увольнение и не знают теперь, куда им деться. Бутырскому оставалось года полтора дослужить до пенсиона в пять тысяч рублей: он уволен с 2000. Исключен также Постельс, человек с дарованиями и со сведениями, совершивший путешествие вокруг света, получивший одобрение от знаменитого Кювье. Кто