Избранное - Самуил Гордон

Картина та Симону дорога, и любит он ее больше других своих вещей, хотя сейчас ему уже трудно представить, что в ней ничего не придумано, что все в действительности было так, как на ней изображено.

Фрейдин не помнит, на каком точно курсе автодорожного института он тогда учился, на первом или на втором. Как-никак, а минуло с тех пор сорок с лишним лет. Но хорошо помнит, что случилось это глубокой осенью, день был холодный и ветреный, но солнечный, вот такой, как изображено на полотне.

Запомнилось Фрейдину и то, что был он в тот день страшно голоден. Иначе всей той истории, конечно, тоже не было бы. А умирал он с голоду потому, что всю стипендию, полученную за несколько дней до того, просадил до последней копейки в ресторане. Он тогда уже был отцом двоих детей, но разыгрался в нем вдруг озорной мальчишка. Ему хотелось доказать товарищам по общежитию, что красивая и гордая Ида, державшаяся со всеми неприступно, — а в нее был влюблен чуть ли не весь курс, — не откажется пойти с ним в ресторан, стоит ему пригласить ее. Правда, был он в ту пору очень красив, но не одной лишь красотой покорил он ее и отбил у других. Ида, очевидно, еще до того заметила в нем такое, что много лет спустя увидела в нем нынешняя жена Лида, на которой он нежданно-негаданно женился, когда ему уже было под пятьдесят, а ей далеко еще было до тридцати. Вероятно, ребячество в мужчине, будь он даже более преклонных лет, чем сейчас Симон, нравится женщинам.

Один из тогдашних его недоброжелателей, — звали его Миша Лихт, — когда узнал, на кого Симон просадил всю свою стипендию и уже второй день ходит голодный, подговорил кое-кого из своих друзей выкупить на талоны хлебных карточек буханку черного хлеба и белый батон и торжественно преподнести их Симону. Но с условием: Симон должен в одних трусах и тапках пешком добраться от общежития у Покровских ворот до института на Самотечной площади — а это путь в добрых два километра. И дорога ведет по самым оживленным улицам города.

Сделай Миша Лихт, да еще в присутствии товарищей, тоже неравнодушных к Иде, такое предложение всерьез, Симон отверг бы его, даже если бы у него и десять дней ничего не было во рту. А влюбленному Мише вкупе с его друзьями всыпал бы по первое число, да так, что они и десятому заказали бы с ним связываться. Но все было обставлено в виде шутки. И хотя в смехе, раздавшемся после этого, Симон уловил скрытое злорадство и догадался, что пари затеяно лишь с целью проучить его, отступить, раз дал согласие, уже не мог. Слово есть слово. К тому же ему и самому нравилась эта затея. В те годы в нем, как понимает сейчас Фрейдин, было еще много ребячества.

Не долго думая, Симон снял с себя одежду, остался в одних трусах и тапках на босу ногу. По-спортивному скомандовав себе: «Шагом марш!» — он в сопровождении ватаги веселых студентов пустился в путь по шумным московским улицам, ведшим от общежития к главному корпусу института через центр города. Шагал он по обочине шоссе, а местами по тротуару.

Прохожие, уступая ему дорогу, провожали изумленными взглядами красивого и стройного парня с веселыми глазами, который шагал быстро и размашисто, выставив грудь вперед и высоко держа голову. По одежде, по темному загару, по сильно развитой мускулатуре прохожие принимали его за спортсмена, но не могли взять в толк, почему так умирают со смеху те, кто его сопровождает и кто порой даже пускается в бег, чтобы не отстать, и особенно непонятно было, отчего так весело парню с черной буханкой хлеба и белым батоном под мышкой.

За всю дорогу Симона никто не остановил. Его появление в холодный ветреный день почти голым в центре Москвы так привлекало внимание прохожих, так занимало их, что даже милиционеры не задержали его.

Студенты, собравшиеся возле института, встретили его громкими криками «ура» и аплодисментами. Громче всех, как показалось тогда Симону, аплодировала Ида. Разумеется, кто-то заблаговременно постарался оповестить всех о мальчишеском их пари и организовать у институтского подъезда шумную и веселую встречу.

Вот о чем напоминала Фрейдину картина в большой комнате. Всякий раз, когда он заглядывается на нее, ему хочется кричать, как Ирине в чеховских «Трех сестрах»: «В Москву! в Москву! в Москву!..»

И ту картину, что пишет сейчас, Фрейдин тоже назвал «Дорога». Но на этой картине дорога совсем другая. Она тянется не вдоль высоких зданий и по-осеннему голых деревьев на оживленной московской улице, а уходит из зеленого курортного города в высокие, окутанные туманом горы. На картине весна, раннее утро. Восходящее солнце уже пробивается сквозь светлый туман.

Солнечный восход никак не дается Симону. Никак не удается ему точно передать колорит солнечной короны, наполовину серебристой, наполовину золотистой. Дорогу из города в горы, как и раньше дорогу из общежития до главного корпуса института, которую он проделал в одних трусах и тапках, Симон пишет, как Айвазовский писал море, по памяти.

Из окна комнаты, у которого он стоит сейчас и работает, дороги не видно. Из него виден только двор и несколько молодых деревьев, мокнущих под дождем. Но дорогу в горы он знает не хуже, чем свой двор. За два с половиной года, прошедших с тех пор, как Симон переехал сюда, в южный курортный город, и живет в этой двухкомнатной квартире пятиэтажного кооперативного дома, кажется, не было и дня, когда бы после утренней гимнастики он не пробежал трусцой этот девятикилометровый путь. Даже в те дни, когда его лекции на курсах подготовки шоферов приходятся на утро, не пропускает он пробежки в горы. Просто встает ради нее на час-полтора раньше. Не останавливал его ни проливной дождь летом, ни самый крепкий мороз зимой. Не было для Симона большего удовольствия, чем на лыжах пробежать зимой дорогу, которую сейчас пишет.

Время от времени Фрейдин отходит от мольберта к окну и каждый раз надолго задерживается возле шахматной доски с расставленными на ней фигурами. Вот как начал бы он партию, разыграй гроссмейстер свой излюбленный ферзевый гамбит. Симон так задумался над следующим ходом, что совсем забыл про картину, где ему удалось подобрать верные тона для солнечного восхода. Конечно, досадно, и очень, что не может он принять сегодня участие в шахматном матче, готовясь к которому просмотрел и изучил чуть ли не все партии, сыгранные за последние годы московским гостем. Но как он мог идти играть в шахматы и оставить в такой дождь Лиду одну? Она и так напугала его на прошлой неделе, а ведь в тот раз дождь лил не очень сильно. Счастье еще, что он был дома и успел вовремя вызвать «скорую помощь». Ее еле спасли.

Это был самый тяжелый и угрожающий приступ астмы за два с половиной года, прошедших с тех пор, как по совету врачей они покинули студеный Крайний Север и поселились в солнечном курортном городе.

О том, что, к большому своему огорчению, не сможет принять сегодня участия в сеансе одновременной игры, Симон дал знать заблаговременно — позвонил в клуб, едва только дождь стал припускать, на лужах появились пляшущие пузыри и фонтанчики и стало ясно, что это надолго. Симон предвидел, что его неожиданный звонок расстроит председателя шахматной секции, но отнюдь не потому, что его некем заменить. Охотников сыграть в сегодняшнем сеансе одновременной игры предостаточно. Их набралось бы еще на двадцать досок, согласись на это, не считаясь со своим здоровьем, гроссмейстер. Но ожидать, что кто-нибудь из тех, кем его заменят, сумеет выиграть или сделать, на худой конец, ничью, не приходится, а на него, Фрейдина, можно было рассчитывать. Для шахматной секции это было бы великим делом, его успех придал бы ей большой вес, кругом о том только и шумели бы: один из ее членов выиграл у знаменитого гроссмейстера.

Случись такое и на самом деле — из двадцати или тридцати участников матча выиграй он у гроссмейстера один, — Симона все равно не провозгласили бы в клубе лучший шахматистом, его считали бы, как и до сих пор, лишь одним из лучших. А один из лучших может означать: один из десяти, а то и более чем из десяти. Симон не обижается, что к нему так относятся. Он и сам понимает, что на большее, чем числиться среди лучших, вообще не имел никогда права, а сейчас, в его годы, тем более не приходится на это рассчитывать.

С детства Симон Фрейдин, кому все, за что ни брался, давалось легко, привык, что его считают одним из лучших, а не самым лучшим. Или одним из самых лучших, даже в том случае, когда он, быть может, вполне заслуживал большего. Таким его считали, он помнит, в пору детства, когда несколько лет он учился во Дворце пионеров игре на фортепьяно, и в годы юности, когда он недолго учился рисованию. То же происходило и позднее, когда он увлекся поэзией, и это несмотря на то, что он чаще других из их литературного кружка печатался в местной городской газете, а однажды подборка его стихотворений была опубликована даже в столичном журнале.