Мастиф - Елизавета Огнелис

час подряд? Пойти, разобраться? Терпи, Мастиф, терпи… Наиля на твоих глазах убили, ты стоял и смотрел, и не к чему сейчас бравада, и злоба ни к чему…

До пахоты оставалась еще неделя, руки изголодались по настоящей работе, по тяжести земли, все было готово, даже тяжеловозы в стойлах нетерпеливо били копытами, сотрясая планету, с таким же гулом, как сейчас молотки, вбивая гвозди в гроб… На другом конце города объявилась банда, это было обычным и привычным делом. Они, маленькие Робин Гуды и Ланселоты, не понимали крошечными мозгами, что никто не будет прислушиваться к их словам, к правилам и законам, которые они пытаются установить. Их просто убивали — пока они не стали большими, пока не приобрели настоящие титулы — барон или, например, комиссар…

Мастиф, Наиль и Равиль шли первыми. За ними, такими же тройками, в ста шагах друг от друга — «псы» и чечены. Замыкали длинную и тощую колонну «стачечники» — Кощей, Тема и Норма. Все знали — куда идут, что будут делать, почти не разговаривали, только пальцы держат спусковые крючки. Гаврила всегда убивал четверых, вот поэтому они ходили тройками. Наиль откуда-то раздобыл невероятную махину — почти пудовую снайперскую винтовку пулеметного калибра 12,7. Она болталась на тощей спине и почти задевала дулом землю, сошки татарин с нее снял, тренировался стрелять каждый день, и не по одному часу, приучал стрелять всех — даже «псы» в состоянии изрядного подпития выбивали из положения «стоя» сорок пять очков с пятидесяти метров…

Помнится, однажды к Мастифу пришел представитель бывшей правящей партии. Тогда, в начале осени, она называлась «Единая Русь». Или «Наша родина — Россия». А может быть вообще — «Росомаха».

Он пришел, конечно, не один. Свита состояла из пяти человек, из которых четверо были женщины. Мастифа они нашли на улице, с топором в руках. Александр заготавливал дрова, рубил старые тополя вдоль проспекта Мелиораторов. Не к месту эти тополя стояли. Во-первых, летом пуха от них много, во-вторых — южный сектор обстрела закрывают. Ну, а в-третьих — дрова все равно нужны. Много и долго говорил человек с холодными, как у рыбы, глазами. Александр знал его — это был директор государственного комбината, унаследовавший пухлое директорское кресло от отца, сволочь, кровосос и подхалим, мечтавший стать большой рыбой, может быть, самой большой, — и обязательно в столице. Мастиф слушал его долго и не прислушивался к чуши, которую говорил человек в костюме за тысячу долларов — только считал слово «надо». Высокий плечистый человек в норковой куртке произнес это слово пятьдесят семь раз. Александр благодарил судьбу за то, что пришел именно этот человек. Ведь в обществе, среди массы людей невозможно найти и указать пальцем на одного: «Вот этот виноват». Нет, даже надзиратели в тюрьмах зачастую образованные и благородные люди. Ни один чиновник не вызывает агрессии. Женщины в паспортных столах возбуждают даже жалость — они так устают, что хочется помочь. Но впечатления обманчивы. Злоба в душе такая сильная, что ничто её не остановит. Прийти в офис или в кабинет, в любое помещение, где есть кондиционер или просто два письменных стола… И выпустить пулю промеж удивленных глаз… потом достать у мертвеца паспорт из внутреннего кармана пиджака, посмотреть адрес, семейное положение, детей. Приехать по адресу, выломать дверь, схватить за волосы красавицу-жену, но не насиловать, а пустить пулю в живот, чтобы она помучалась и хотя бы спросила сама себя: «За что?». Воткнуть четырехлетнему щенку нож между ребер и провернуть, чтобы хрустнуло. Из кроватки вытряхнуть сопящий кулек, подкинуть на одной руке — и разбить двухмесячным ребенком окно с восьмого этажа. Найти в спальне деда-инвалида и вытряхнуть старого козла с балкона. Вот такая злоба, вот до такого можно довести человека, вот так выглядит восставший раб.

Мастиф размышлял над вопросом — убить самому или отдать Наилю и попросить по-дружески: «Пусть через неделю сдохнет, ты уж, друг мой, постарайся»… А Наиль мог постараться. Редко кто выдерживал больше двух часов. Татарин не любил замысловатые механизмы и долгие прелюдии, он действовал быстро, «в два приема». Запугивание — не больше пяти минут. Если человек ломался на первом этапе, то мог считать себя счастливчиком.

— Вранье все, что безразличие пугает больше, чем маниакальная увлеченность, — учил Наиль младшего брата. — Сначала — да, может быть. То есть ты спокойно говоришь человеку — что хочешь знать, и что будет, если он сам не расскажет. А потом ты должен наслаждаться процессом. Иногда не надо даже пытать — надо показать, насколько тебе это приятно. Пытуемому кажется, что знания, которые он так трепетно хранит, вовсе не важны для палача. Для палача куда важнее сам процесс, само действие. Тишайший стон должен стать первой нотой, поймай ее, улови мелодию, ты должен играть на беззащитном теле, и должен понимать, что никакие слова не важны по сравнению с болью, и нам не нужна информация — мы лучше поймаем еще одного придурка, и будем наслаждаться его музыкой. Главное тут — голову не потерять. Ведь как только услышишь первый писк — и знаешь, на что давить, как воткнуть, куда повернуть — чтобы не писк был, а крик, гром, стихия, увертюра…

Мастиф долго слушал об идеях интернационализма, об объединение, о взаимопомощи и правильности понимания ситуации. А что еще мог говорить директор, лишившийся электричества, тепла и кредитов, пресмыкающийся перед министром (Саша это знал и даже видел — собственными глазами: как человек-скала становится маленькой кучкой перед человеком из Москвы), насмерть гнобивший женщин в своих почти родовых «бригадах-звеньях»? Саша крикнул ребят, которые работали рядом: Наиль, Тимур, Гиви, Полкан, Кощей. Они встали, вшестером, только Тимур одного роста с Алексеем Александровичем, остальные — как карлики по сравнению со скалой.

— Брысь отсюда, — сказал Мастиф свите и снял с плеча автомат. В тот раз он пощадил этих людей. Но совсем скоро Александр понял, что не надо никого щадить… Но это потом. А пока… Били недолго (работа ждет!), но основательно — до костей, разорвали живот, Полкан выколол глаза, Наиль вырвал челюсть, как сказал — «на память». Потом выбросили окровавленный кусок мяса и спустили наилевских «кавказцев», а пока собаки рвали бывшего директора, Саша поучительно и громко говорил:

— Вот видишь… Вот она, твоя единая Россия, или там, твой дом — Россия. Видишь, Полкан — русский, я — русский, Наиль — татарин, Тимур — чечен, Гиви — грузин. Все мы — Россия. Видишь, как мы тебя любим? Всегда будем любить. Я перед смертью