Пьесы - Эдвард Радзинский

А кому мы шезлонг приготовили? А кто лучшее время для загара пропускает? Вову-у-уля! (Проходит)

Ивчиков (разгибаясь). Я так рад тебя видеть. Это не обычные слова. Я действительно страшно рад тебя видеть. Как быстро бежит время. (Элегически) И вот ты уже пришел ко мне из далекой юности, из невозвратной юности, полной ударов жизни… и счастья.

Колобашкин (решительно). Облобызаемся.

Целуются.

Ивчиков. Мне так хочется посидеть с тобой.

Колобашкин. Так в чем же дело? Здесь чудесные прибрежные ресторации…

Лида (появляется на возвышении). Во-ло-дя! Володенька! Володчик-колокольчик! Ау!

Ивчиков (тотчас устремляется к шнуркам. Согнувшись). Видишь ли, Серафим, Лида горячо меня любит. Вся ее жизнь — это я. И конечно, ей не нравится, когда я ухожу куда-нибудь без нее. Это легко понять. Любящая женщина ведь не может представить (вдруг зло, почти кричит), что человеку иногда нужно посидеть хотя бы час одному. (Вновь добро) Поэтому я должен скоро…

Колобашкин. Я понял. Ну тогда давай по-другому. Есть «мерзавчик» для личных вопросов. (Вынимает из машины четвертинку) Глотнем его в честь нашей встречи и разойдемся.

Ивчиков. Правильно. Как ты прекрасно все придумал. (Садятся у машины)

Колобашкин переворачивает табличку «Часы работы». С другой стороны оказывается надпись «Прием по личным вопросам». Он открывает бутылку пьют из горлышка.

Колобашкин. Хорошо!

Ивчиков. Замечательно!

Колобашкин. Ну, как ты?

Ивчиков. Ничего. Я теперь историк. Преподаватель. Жена, семья.

Колобашкин. А вообще?

Ивчиков. Тоже прекрасно. Понимаешь, после всех ударов, которые я перенес в молодости, мне спокойно. Ну, а ты-то как очутился здесь?

Колобашкин. Занесло. Мы, помнится, расстались с тобой во время дурацкой истории с кочегаром. Но все обошлось. Я взял его на полное довольствие. Я даже усыновил его. Или он меня усыновил. Я уж не помню. Потом я пошел в гору. Я написал фантастическую повесть: «Миша Черепайло с астероида «Вязьма». Успех — страшенный. Но однажды меня вдруг потянуло к морю, на свежий воздух. Точнее, так: я потянулся к морю за одним человеком.

Ивчиков (торопливо). Ах, как мы хорошо пьем с тобой. Просто замечательно! Помнишь, как мы кутили в кафе «Фиалка»? (Улыбаясь своим воспоминаниям.) Боже, сколько я там денег просадил!..

Колобашкин (изумленно). Три рубля двадцать семь копеек.

Ивчиков (не слыша, элегически). О юность, безумная, прекрасная юность!

Лида (появляется на возвышении). Володенька-козонька! Вовусенька-кисанька! Ау!

Колобашкин. Вот нервы!

Ивчиков (совсем пригнувшись, уже лежа на животе). Вся ее жизнь — это я. И я это должен ценить. И я ценю. Понимаешь, после всех ударов, которые я перенес в молодости, она сумела создать мне покой. Это немало, поверь.

Колобашкин. Прости, пожалуйста… О каких ударах ты все время говоришь?

Ивчиков (изумленно). Неужели ты забыл? Мне почему-то казалось, мы познакомились в то безумное время… Нет, серьезно, ты не помнишь?

Колобашкин. Наверное, помню, но неконкретно.

Ивчиков (улыбаясь, грезит наяву). Боже мой, какое это было время! Я начинал, можно сказать, без штанов. Крохотная зарплата, и, несмотря на это, во мне бродило тогда что-то мятежное.

Колобашкин. Мятежное?

Ивчиков. Высокое. Ночами я творил. Я написал две пьесы. Одну, знаешь ли, о Греции. Восьмой век до новой эры. Вторую — про первобытного человека. Ты меня понимаешь?

Колобашкин. Неконкретно.

Ивчиков (не слушая). И если быть откровенным… хотя мне как-то неудобно… Но я не сочинитель по профессии, и поэтому мне можно… Короче, это были смелые пьесы. Представляешь, я понес их в театр. Со мной даже не стали разговаривать. Велели приходить в две тысячи семьдесят шестом году. И обвинили в голизме.

Колобашкин. И что же с ними теперь?

Ивчиков (очнувшись) А? Теперь? Лежат в столе. Иногда я их читаю. Лиде. Недавно я их читал на нашем пляже. Мне просто неудобно повторять те прекрасные слова, которые я там услышал. Бедная, безумная, мятежная юность!

Колобашкин. Второй «мерзавчик»! (Достает четвертинку.)

Ивчиков. Нет-нет! От второго я воздержусь. Диабет… Но, знаешь ли… эти пьесы — ничто в сравнении с тем, что было дальше.

Колобашкин. Что ты говоришь! (Пьет.)

Ивчиков. А дальше — я открыл, что древнейший, потрясающий памятник — подделка. Мне бы смолчать! Но куда там! При моем тогдашнем темпераменте… «Младая кровь играет…» Я мчусь к Пивоварову. Это была немалая величина…

Колобашкин. Да-да. Это не баран чихал — старший архивариус!

Ивчиков. Вот-вот! И я швыряю ему в лицо всю правду о Ферапонтовом монастыре. А дальше — началось! Клеймят в стенной печати! Возникает громкая история! О ней все знают на нашем пляже… Здесь есть такой приятный человек — Вениамин Александрович Зенин… Ученый! Так он меня иначе не зовет, как Ферапонтыч… Ах, как мне хорошо сидеть с тобой!

Колобашкин. Ну, а дальше?

Ивчиков. Да-да… Дальше! Я помешался на правде. Я стал говорить ее всем без разбору. Я полюбил женщину…

Но при моем тогдашнем темпераменте в один вечер все решилось! Красавица! Роман — бешеный! И тут я говорю ей — правду О чем — не помню. Но говорю!.. Подожди, мне кажется, ты был при этом?

Колобашкин. Не помню. Ну, а дальше, с твоим открытием?

Ивчиков. «Все миновало, молодость прошла». Честно говоря, мне немного надоело быть этаким тореадором… Иногда можно взять и отпуск. Я взял. Я сделал свое дело. Мавр может немножко отдохнуть… Пожить спокойно. Как все. Хотя, поверь, мне это не так легко. При моем-то характере. Да, потрясающая вещь — молодость! Ты для меня — всегда оттуда.

Колобашкин. Да-да…

Ивчиков. Как мне хорошо с тобой. Знаешь, у нас на пляже не с кем поговорить. Все здесь разговаривают только о себе. Как соберутся вместе и давай рассказывать — о себе. Один закончит, другой начинает. А тот, который закончил, уже других не слушает, а ждет, когда он снова продолжит — о себе… Милый Колобашкин! Да, это чудный дар — юность. Невероятное было время. Денег не было, неодобрение начальства, непринятая пьеса, любимая женщина ушла! Выпьем за молодость. За нелепые ее безрассудства, ибо, как написано в польском журнале «Шпильки», «прожить жизнь, как перейти улицу: сначала смотришь налево, потом направо…». Содвинем же бокалы за время, когда мы начинали, за время, когда у нас не было пары брюк. Виват! Виват!.. Я пью условно. Диабет.

Колобашкин. Я привык всех сводить с ума. Но, кажется, я сам схожу. Послушай. Когда я тебя увидел — на тебе были чудные брюки. Добротные брюки. Я их будто сейчас вижу.

Ивчиков (удивленно). При чем тут брюки?

Колобашкин. Значит, брюки были! А пьес — не было! Потому что все их сочинила МАДАФ.

Ивчиков. Какая МАДАФ?

Колобашкин. Механическая муза. Машина времени. Которую я изобрел! И которую ты разбил!

Ивчиков. Нет, это ты серьезно?!

Колобашкин. Как то есть серьезно? Я изобрел! Я! Я!

Ивчиков. Подожди. Ты серьезно веришь, что ржавая железка, которую я, кстати, не разбил, а сдал в утиль, была муза?

Колобашкин (чуть не плача). Как — железка? Я привез ее к тебе домой. Мы переносились на ней. Мы сочиняли.

Ивчиков (с жалостью). Во-первых, не мы, а я. Во-вторых, ты действительно принес мне для вдохновения старый пылесос, ия силой фантазии своей представил, что это машина времени. Так мне было прекрасней сочинять.

Колобашкин. Я понял! Не было брюк. Не было машины. Была правда, которую ты резал полдня: даже не полдня, а два часа!

Ивчиков. Мне не нравится ваш тон, Серафим Серафимыч. Во-первых, сколько времени говорить правду… это, в конце концов, непринципиально. И вообще, мне надоел этот спор. Что ты хочешь доказать? Что не было ударов в жизни? Что…

Колобашкин. Были! Конечно, были и есть! Что ты! Я их отлично представляю — твои удары жизни: от жены — сиськой по голове!

Ивчиков. Позвольте вам выйти вон.

Колобашкин. Прости. Я выпил. Я больше не буду.

Молчание.

(Вдруг шепотом.) А Кира — здесь.