Нацистская пропаганда против СССР. Материалы и комментарии. 1939-1945 - Дмитрий Хмельницкий

Положение больного заключенного в СЛОНе ничем не отличается от положения пассажира тонущего парохода: как тот, так и другой зависят от счастливого случая.

На командировке имеется лекпом, обычно в медицине невежественный. Встречаются, конечно, и знающие, но они действительной помощи больному оказать не могут: нет инструментов, медикаментов, перевязочных средств, приспособленного помещения. На любой слоновской командировке найдется не более 200 граммов йода, с полсотни порошков от головной боли, столько же от болей желудка, несколько бинтов, сделанных из выстиранных старых рубашек грубой желтой бязи, и это все. Приемного покоя нет. Сами лекпомы в большинстве случаев помещаются в общем бараке с заключенными.

Заболевший заключенный, как правило, переводится на 300 граммов хлеба и должен лежать на голых нарах смрадного, сырого и холодного барака. Обычно он лежит на подстилке из еловых ветвей в своей одежде, если она не отобрана для раздетых. В лазарет при штабе отделения чекисты-надзиратели его не отправляют. Причин к тому много: 1) на командировке, где работает 500 – 600 человек заключенных, имеется не более 8 – 9 надзирателей. Чтобы отправить больных в лазарет отделения, нужно оторвать по крайней мере одного надзирателя, а это отражается, говорят слоновские чекисты, и на охране командировки, и на производственном плане. Кроме того, командировки имеют от инспекции охран директиву, по которой чекист-надзиратель должен работать не более 8 часов в сутки. Значит, если с командировки уйдет надзиратель, другим придется работать за него. 2) Чтобы отправить больного в лазарет, надо также оторвать от работы по крайней мере двух заключенных, которые бы повезли его на ручных санях до железной дороги. Кроме того, чекист-надзиратель командировки, откуда отправляется больной, должен сопровождать его по железной дороге, а кто же будет конвоировать обратно на командировку тех заключенных, которые привезли больного! Некому. 3) Нет достаточного числа коек в лазаретах. При 3-м, например, отделении СЛОНа, в котором около 80 тысяч заключенных, имеется «лазарет» всего на 40 – 50 человек. Помещается он в грязном и холодном бараке, арендованном отделением СЛОНа у Мурманской железной дороги. Все тяжелобольные заключенные слоновских командировок остаются поэтому на месте и ждут своей участи. Если у заключенного нет повышенной температуры, его выгоняют на работу в лес.

Только ничтожная часть больных и саморубов спасается от смерти; остальные мрут на командировках, как мухи осенью. Товарищи, по приказанию чекистов, снимают с них одежду, белье и голыми бросают в большие ямы-могилы. Этих ям-могил на территории СЛОНа многие тысячи. Каждой осенью на всех командировках они предусмотрительно заготовляются «впрок» на зиму. Ими заканчивается многострадальный путь слоновских заключенных. Над ними мне всегда представлялись громадные торговые пароходы, груженные советским экспортным лесом для Европы и Америки...

Переписка. Заключенный СЛОНа в сильной мере лишен возможности как писать письма домой, так и получать их и посылки из дому. Если он не получает из дому денег, то он не имеет возможности купить марку для письма; доплатных же писем посылать нельзя: в СЛОНе есть соответственный приказ. Для того чтобы все-таки послать письмо родным, такие заключенные делают «экономию» хлеба и потом продают его или выменивают на марку, лист бумаги и конверт. Получаемые на его имя от родных доплатные письма ему не выдаются, если он не может их выкупить. Если приходит на его имя посылка, а он находится в это время на Конд-острове, или на острове Соловки, или на Мяг-острове, то он должен заплатить 20 копеек за доставку посылки на данный остров на пароходе; если у него 20 копеек нет, то и посылку ему не выдадут. Но даже и посылая письмо, оплаченное маркой, заключенный еще не может быть уверенным в том, что оно его родными будет получено: есть много заключенных, письма которых ИСО, по директиве Лубянки, уничтожает. Другие заключенные официально лишены права переписываться на определенный срок – на три месяца, на полгода и на год – за то, что они неосторожно написали родным о тяжести своей страшной жизни в СЛОНе. Бывают и другие причины, по которым письма заключенных не доходят. Сплошь и рядом случается, что сотрудники ИСО, работающие в цензуре, уничтожают письма заключенных, чтобы воспользоваться почтовыми марками. Этим отличался в 1928 году Николай Самойлов, заведовавший цензурой. Ему не хватало денег для содержания своей любовницы и сотрудницы Бурухиной[61], и он уничтожал более половины писем, а марки с них продавал и на вырученные деньги пьянствовал с Бурухиной. Когда об этом стало известно высшему начальству, Самойлова только сняли с работы в цензуре и назначили на должность начальника охраны Конд-острова. К моменту моего ухода за границу Самойлов находился на службе во 2-м отделении СЛОНа, на Майгубе, на должности помощника начальника охраны.

«Крикушники». «Крикушник» – это карцер и самое распространенное в СЛОНе место и форма наказания, если не считать битья. В СЛОНе их имеется 873, то есть столько же, сколько и командировок. «Крикушником» карцер называется здесь потому, что посаженный в него заключенный кричит: зимой он замерзает, а летом его, голого, немилосердно грызут миллионы комаров и мошкары. Сажая в «крикушник», заключенных всегда раздевают – и зимой, и летом.

«Крикушник» – небольшой сарайчик, сделанный из тонких и сырых досок. Доски прибиты так, что между ними можно просунуть два пальца. Пол земляной. Никаких приспособлений ни для сидения, ни для лежания. Печки тоже нет... Если бы сказать начальнику командировки, что нужно в карцер поставить хоть какую-нибудь печку, он ответил бы страшной руганью и хохотом. «В «крикушник» печку! Ха-ха-ха. Ха-ха-ха! – смеялся бы чекист. – Вот так номер!.. В «крикушник» печку, говорит, надо!.. Что же это будет за «крикушник», если в нем будет печка? В таком «крикушнике» шакалам рай! Все шакалы сами будут проситься в такой «крикушник»: триста граммов хлеба, не работать и печка – чего же еще надо!»

В последнее время, в целях экономии леса, начальники командировок стали строить «крикушники» в земле. Вырывается глубокая, метра в три, яма, над ней делается небольшой сруб, на дно ямы бросается клок соломы – и «крикушник» готов.

«Из такого «крикушника» не слышно, как «шакал» орет», – говорят чекисты. «Прыгай!» – говорится сажаемому в такой «крикушник». А когда выпускают, ему подают шест, по которому он вылезает, если еще может, наверх.

За что же сажают заключенного в «крикушник»? За все. Если он, разговаривая с чекистом-надзирателем, не стал, как полагается, во фронт, – он в «крикушнике». Если во время утренней или вечерней поверки он не стоял в строю как вкопанный (ибо «строй – святое место», говорят чекисты), а держал себя непринужденно, – тоже в «крикушник». Если чекисту-надзирателю показалось, что заключенный невежливо с ним разговаривал – опять он в «крикушнике». Если он сказал чекисту, что будет жаловаться начальству на его незаконные действия, если он не окончил своего урока на работе, он попадает в «крикушник». Заключенный из интеллигентных, кроме того, частенько попадает туда за отказ писать за надзирателей статьи для их стенной газеты или рисовать для этой газеты иллюстрации. Приходя с работы в лесу, до изнемождения усталый и голодный, он хочет уснуть и отдохнуть, а неграмотные чекисты вызывают его и приказывают браться за новую работу – на этот раз «по специальности». Раз-два он отказывается, а потом, изведав «крикушник», смиряется. Покорно пишет и рисует, чтобы сохранить жизнь.

В августе 1930 г. из Северных лагерей бежали в Финляндию польские коммунисты: Островский, Хаткевич, Никульский и Младзиновский. Сначала они, видите ли, бежали из польского «капиталистического ада» в свое «пролетарское отечество», но там их направили в слоновский социалистический котел для переработки в экспортный лес. И они бежали назад – снова в «ад». Мне было радостно наблюдать последствия их непосредственного знакомства с «социализмом», когда в финском лагере они рассказывали о «крикушнике». Раздетый заключенный сидит в нем зимой, в лютый мороз и кричит: «Гражданин начальник, пустите в барак погреться! Гражданин начальник, смилуйтесь! Гражданин начальник, ей-богу, сейчас замерзну! Гражданин начальник, я полтора урока выполню, только пустите погреться!» А «гражданин начальник» в ответ зычно орет: «Замолчи, шакал! Замерзнешь, ну и черт с тобой: одним шакалом будет меньше».

«Освобождение». Вряд ли другой народ в мире обладает в такой степени способностью питать надежды на лучшее будущее, как русский. Даже в СЛОНе он не теряет ее. Он верит не только в свободу после срока наказания, но даже в досрочное освобождение. Особенно ярко вспыхнула эта вера в 1927 году в связи с десятилетием советской власти. ИСО через своих «стукачей» следило за настроением заключенных: оно хотело знать, что будут говорить заключенные о предстоящей амнистии. Оказалось, подавляющее большинство заключенных верило в то, что амнистия будет применена к ним!