Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

— Да неужели же вам понадобится целый день, чтобы починить колесо?

— Да, целый день, и не разгибаясь.

— Если даже двое будут работать?

— Хоть десятеро!

— А если связать спицы веревками?

— Спицы-то еще куда ни шло, а ступицу уж никак. Да и ось в плохом состоянии.

— Не отдает ли у вас кто-нибудь экипажи напрокат?

— Нет.

— Нет ли другого каретника?

Конюх и каретник в один голос отвечали «нет», покачивая головой.

Он почувствовал прилив великой радости.

Очевидно, это рука Провидения. Она разбила колесо тильбюри и остановила его на пути. Но он не поддался на это первое предостережение; он употребил все человеческие усилия, чтобы продолжать путь; он честно и добросовестно исчерпал все средства; он не отступил ни перед погодой, ни перед утомлением, ни перед издержками — ему не в чем было упрекнуть себя. Если нельзя ехать дальше — это уж не его дело! Не его это вина — а воля Провидения.

Он вздохнул свободнее, — вздохнул полной грудью в первый раз со времени посещения Жавера. Ему казалось, что железная рука, сжимающая его сердце в продолжение двадцати часов, вдруг ослабла.

Ему чудилось, что теперь Бог за него и проявил свою волю явным образом. Он подумал, что сделал все, что в его силах, и теперь ему останется спокойно вернуться назад.

Если бы разговор его с каретником происходил в комнатах постоялого двора, без свидетелей, дело тем бы и кончилось, и нам, вероятно, не пришлось бы рассказывать происшествия, которые прочтут ниже, но дело в том, что разговор происходил на улице. Всякий уличный разговор непременно соберет кучу любопытных. Всегда найдутся люди, которые только и жаждут зрелищ. Покуда он расспрашивал мастера, несколько прохожих остановились около них. Послушав несколько минут, какой-то мальчик, на которого никто не обратил внимания, отделился от группы и пустился бежать.

В тот момент, когда путешественник, после размышления, решил вернуться назад, ребенок уже возвращался. За ним шла старуха.

— Мой мальчишка сказал мне, что вы желаете нанять кабриолет? — обратилась она к путешественнику.

Эти простые слова, произнесенные старой женщиной, которая вела за руку ребенка, так поразили его, что он облился холодным потом. Он почувствовал, что железная рука, только что отпустившая его, опять появилась во мраке позади, готовая схватить его.

— Да, милая, — отвечал он, — я ищу кабриолет внаймы.

И тотчас же поторопился прибавить:

— Но здесь его не найти, в этой местности.

— Как не найти? — отвечала старуха.

— Где же? — вмешался каретник.

— Да хоть бы у меня.

Он вздрогнул. Роковая рука опять схватила его.

У старухи действительно стояло в сарае что-то вроде плетеной таратайки. Каретник и конюх, в досаде, что путешественник от них ускользает, вмешались в разговор.

— Это ужасная колымага, — уверяли они, — без рессор, прямо на осях; правда, сиденье висит на кожаных ремнях, но только она вся как решето, — колеса заржавели, насквозь прогнили от сырости, — вряд ли она уйдет дальше тильбюри, — сущая колымага, и господин напрасно сделает, если поедет в ней, и т. д., и т. д.

Все это была, положим, правда, но только эта колымага, эта фура, этот предмет, каков бы он ни был, имел пару колес и мог довезти до Арраса.

Он заплатил что следовало, оставил тильбюри в починку у каретника, обещая взять его на обратном пути, велел запрячь белую лошадку в таратайку, сел в нее и продолжил путь, начатый утром.

В ту минуту, когда таратайка тронулась с места, он подумал, что за минуту перед тем он с радостью помышлял, что не придется ему ехать дальше: он вспомнил об этой радости с какой-то досадой и нашел ее нелепой. Чему было радоваться? Что ни говори, ведь он предпринял поездку по своей же доброй воле. Никто его не заставлял.

Когда он выезжал из Гедина, он услышал громкий голос, кричавший ему вслед: «Стой, стой!» Он остановил тележку быстрым движением, в котором было что-то судорожное, лихорадочное, похожее на надежду.

Это кричал мальчишка.

— Сударь, — сказал он, — ведь это я достал вам экипаж!

— Так что же?

— А вы мне ничего не дали.

Он, который обыкновенно так охотно давал всем, нашел это требование наглым и чуть ли не гнусным.

— А, это ты, негодяй! — крикнул он. — Ничего не получишь!

Он стегнул по лошади и покатил крупной рысью.

В Гедине он потерял много времени, и ему захотелось наверстать его. Белая лошадка была молодцом и везла за двоих; но на дворе стоял февраль месяц, перед тем долго шли дожди, дороги стали плохие. К тому же это уже был не тильбюри. Таратайка оказалась неуклюжая и тяжелая, да и дорога шла больше в гору.

Ему понадобилось целых четыре часа, чтобы добраться из Гедина в Сен-Поль. Четыре часа — для пяти миль.

В Сен-Поле он остановился у первого трактира, распряг лошадь и повел ее в конюшню. Согласно обещанию, данному Скоффлеру, он не отходил от яслей, пока она ела. Он размышлял о предметах смутных и печальных.

В конюшню пришла трактирщица.

— Не угодно ли вам позавтракать, сударь? — спросила она.

— Ах, и правда, — сказал он, — у меня даже разыгрался аппетит.

Он пошел вслед за женщиной, у которой было свежее, веселое лицо.

Она повела его в большую залу, где было много столов, покрытых клеенкой вместо скатерти.

— Только поскорей, — сказал он, — я очень спешу.

Толстая фламандка-служанка наскоро поставила ему прибор. Он глядел на девушку с каким-то отрадным чувством.

«Вот что со мной было, — подумал он. — Я просто проголодался».

Ему подали есть. Он накинулся на хлеб, откусил кусочек, потом медленно положил его на стол и не притронулся к нему больше.

За другим столом завтракал ломовой извозчик. Он обратился к этому человеку:

— Отчего это у них хлеб такой горький?

Извозчик был из немцев и не понял. Мадлен вернулся в конюшню к своей лошади.

Час спустя он выезжал из Сен-Поля и направлялся к Тенку, лежащему всего в пяти милях от Арраса.

Что делал он во время пути? О чем думал он? Как и поутру, он смотрел, как мелькали деревья, соломенные крыши, возделанные поля, наблюдал, как исчезали ландшафты на каждом повороте дороги. Такое созерцание порою наполняет душу и избавляет ее от дум. Видеть тысячи предметов в первый и последний раз, есть ли что-нибудь более меланхолическое и глубокое! Путешествовать — это рождаться и умирать ежеминутно. Быть может, в самых тайных закоулках души он сравнивал эти далекие и изменчивые горизонты с человеческой жизнью. Все предметы в жизни беспрерывно бегут перед нами. Затмения и светлые проблески чередуются. Смотришь, торопишься, протягиваешь руку, чтобы ухватить что-нибудь на лету; каждое событие — поворот дороги, и вот делаешься стариком. Чувствуешь как бы толчок, потрясение, кругом мрак; различаешь только темную дверь. Сумрачный конь жизни, который вез тебя, останавливается. Какая-то закутанная, темная, неизвестная фигура распрягает его в потемках.

Настали сумерки; дети, выходившие из школы, остановились поглазеть на путешественника, въехавшего в Тенк. Правда, дни все еще были очень коротки. В Тенке он не остановился вовсе. Выезжая из села, он встретил рабочего, поправлявшего дорогу. Тот поднял голову и промолвил:

— Вот измученная лошадь!

Бедное животное действительно еле двигалось.

— В Аррас, что ли, едете? — прибавил рабочий.

— Да.

— Ну, если так будете ехать, не скоро доберетесь!

Он совсем остановил лошадь и стал расспрашивать рабочего:

— Разве так далеко отсюда до Арраса?

— Около семи миль будет.

— Как так? В почтовой книге значится пять с четвертью.

— Да разве вы не знаете, что дорога ремонтируется? Через четверть часа пути вы увидите, что она заграждена. Нет возможности ехать дальше.

— Неужели?

— Вы поверните налево, на дорогу, которая идет в Каренси, переправьтесь через реку; когда доедете до Камблена, поверните направо — это и есть дорога Мон-Сент-Элуа, ведущая в Аррас.

— Да ведь ночь наступает, я собьюсь с пути!

— Вы разве не здешний?

— Нет.

— К тому же все это проселочные дороги. Вот что, сударь, — продолжал рабочий, — послушайтесь-ка моего совета. Лошадь у вас замучена, вернитесь в Тенк. Там есть хороший трактир. Переночуйте, а завтра поедете в Аррас.

— Мне нужно быть там сегодня же вечером.

— Ну, это другое дело. В таком случае все-таки ступайте на постоялый двор и возьмите свежую запасную лошадь. Конюх покажет вам дорогу.

Он последовал совету рабочего, повернул назад и полчаса спустя возвращался крупной рысью на паре лошадей. Конюх, именовавший себя почтальоном, сидел позади таратайки.

Между тем он чувствовал, что теряет время. Настала глухая ночь.