Бальтазар (Александрийский квартет - 2) - Лоренс Даррелл

На ранах губы, а не на губах

Из тел отравленных по капле

Медлительный вытягивают сок,

Чтоб страсть кормить, взыскующую смерти".

"На следующей неделе я отправился в Равенну, мне нужны были кое-какие тамошние манускрипты для книги, над которой я в то время работал; в Равенне я пробыл два месяца. С Негропонте я никак не сообщался, но получил письмо от его сестры; она писала, что он серьезно болен и что врачи бессильны поставить диагноз; семья беспокоится за него, ибо каждый вечер, невзирая ни на какие уговоры, он садится в гондолу и уезжает неведомо куда - и возвращается лишь под утро, совершенно без сил. Я не знал, что ответить, и отвечать не стал".

"Из Равенны я поехал в Грецию и вернулся лишь через год, тоже осенью. Прибыв в Венецию, я послал Негропонте карточку с просьбой не отказать мне в гостеприимстве, но ответа так и не дождался. Я отправился было на прогулку по Канале Гранде, и вдруг навстречу мне попалась похоронная процессия, как раз отправлявшаяся в скорбный свой путь по мертвой зыби здешних вод: жутковатые в вечернем полумраке черные плюмажи, прочие эмблемы смерти... Я заметил, что отходили гондолы как раз от палаццо Негропонте. Я выскочил на берег и подбежал к воротам в тот самый момент, когда плакальщики и священники усаживались в последнюю гондолу. Узнав доктора, я окликнул сто, и он усадил меня с собою рядом; и пока мы с трудом выгребали поперек канала приближалась гроза, подул встречный ветер, брызги летели нам в лицо, сверкали молнии, - он рассказал мне все, что знал. Негропонте умер за день до моего приезда. Когда родственники и доктор с ними вместе пришли, чтобы обмыть тело, оно все оказалось в следах укусов: может быть, какое-то тропическое насекомое? Ничего определенного доктор сказать не мог. "Единственный раз я видел нечто подобное, - сказал он, - во время чумы в Неаполе, когда до трупов добрались крысы. Зрелище было не из приятных, и нам даже пришлось присыпать ранки тальком, прежде чем показать его тело сестре"".

Персуорден хлебнул виски, и в глазах у него загорелся нехороший огонек. "История на этом не кончается; я ведь не рассказал вам еще, как я пытался отомстить за него и сам отправился ночью к мосту Разбойников, - гондольер сказал мне, что та женщина всегда ждала его именно там, в тени... Но уже поздно, и, кроме того, продолжения я пока не придумал".

Все рассмеялись; Атэна изысканно передернула плечами и накинула шаль. Наруз, который слушал с открытым ртом и успел пережить, перечувствовать целый фейерверк разноречивых чувств, просто онемел. "Да, но... - заикаясь, пробормотал он, - это все правда, разве нет?" Новый взрыв хохота.

"Конечно, правда, - мрачно сказал Персуорден и добавил: - Я ни разу в жизни не был в Венеции".

И встал, потому как давно уже было время ехать, и под надзором бесстрастных черных слуг они надели бархатные плащи и маски, подобно актерам перед выходом на сцену, да они и были - актеры; а потом встали рядом, чтобы сопоставить одинаковые отражения в двух больших раззолоченных зеркалах между пальмами. Колючие смешки Пьера Бальбза, изысканные пошлости Тото; они вышли, пересмеиваясь, и вдохнули чистый ночной воздух, инквизиторы наслаждения и боли, александрийцы...

Машины приняли их, заботливые слуги и шоферы усадили их поудобнее, осторожно, как штуки драгоценных тканей или тюки с пряностями, нежно, как оранжерейные цветы. "Я чувствую себя таким хрупким, - пропищал Тото в бархатных объятиях шофера. - Этой стороною вверх, пожалуйста; осторожно, не уроните. Иногда я и сам теряюсь, которой же все-таки стороной вверх?" Мне кажется, он был единственный во всем Городе человек, до сих пор не знавший ответа на свой вопрос.

Когда машина тронулась, Жюстин наклонилась вперед и потянула его за рукав. "Есть разговор, только шепотом", - сказала она тихо, хотя подслушивать их все равно было некому: Нессим с Нарузом говорили о чем-то своем, и достаточно резко (голос Наруза с характерным мальчишеским надломом), Атэна была занята Пьером, мелодичный смех. "Тото... послушай, окажи мне услугу сегодня ночью, очень меня обяжешь. Я тебя пометила мелом, вот здесь, сзади, на рукаве. Позднее, когда бал начнется, я отдам тебе мое кольцо. Ш-ш. Я хочу исчезнуть на час или около того. Тихо, перестань хихикать". Тото повизгивал, задыхаясь, из-под бархатного капюшона. "А ты сможешь заводить шашни с кем тебе угодно, дорогой Тото, и все от моего имени. Ты согласен?"

Он откинул капюшон - на лице восторг, в глазах пляшут чертики, губы в скользкой злой улыбке сводника. "Конечно!" - прошептал он в ответ, весь уже захваченный, весь предвкушение. Безликий клобук - голос Жюстин, как голос оракула, наделил его своей особой красотой, красотой черепа, - кивал ему сквозь заверть бликов пролетающих в окошке фонарей. Болтовня и смех в машине, как тишина пустыни, оберегали разговор от посторонних. "Так ты согласен?" - "Ну, разумеется, моя дорогая".

Двоих мужчин в масках на переднем сиденье можно было бы принять за средневековых аббатов - привычный спор о теологических тонкостях. Атэна, оглушенная и поглощенная сама собой, болтала с Пьером. "Конечно, конечно!"

Жюстин взяла его за руку и перевернула задом наперед рукав, чтобы показать меловую метку. "Так я на тебя рассчитываю, - с той же властной хрипотцою в голосе и по-прежнему шепотом. - Не подведи меня!" Он тоже схватил ее за руку, поднес к губам игривым жестом купидона и поцеловал кольцо, снятое когда-то с пальца скелета византийского юноши, как целуют икону, свершившую наконец желанное, долгожданное чудо: ему предстояло из мужчины стать женщиной. Рассмеявшись вдруг, он едва ли не крикнул: "И что бы я ни натворил - грех падет на твою голову. Ты проведешь остаток дней..."

"Тише".

"А в чем дело? - встрепенулась Атэна Траша, учуяв шутку или же скандальную новость, достойную ее ушей. - О чьих грехах ты говоришь, Тото?"

"О моих собственных, - восторженно откликнулся из темноты Тото. - О чьих еще?" Жюстин откинулась на спинку сиденья, по-прежнему скрытая под капюшоном, и молчала. "Как мы долго едем", - сказала Атэна и снова повернулась к Пьеру. Машина свернула к воротам особняка, луч света выхватил из тьмы инталию (цвет топленого молока), резкой светотенью вычертив Пана, насилующего козу: руки вцепились в рога, голова в экстазе откинута назад. "Так не забудь", - сказала Жюстин снова, в последний раз позволив ему восторженно стиснуть ей пальцы. "Не забудь", - задержав еще ненадолго свои украшенные перстнями пальцы в его, прохладных и вялых, как сосцы дойной коровы. "Ты ведь расскажешь мне потом, если случится что-то особенное, правда?" Он только и мог пробормотать в ответ: "Ты чудо, чудо, чудо", целуя кольцо со страстью нимфоманки, ощутившей внизу живота знакомую пульсацию.