Врубель - Дора Коган

Как в годы юности, Врубель остается и в ту пору пропагандистом на ниве искусства и эстетики. Тогда он приобщал своих друзей к Прудону и Лессингу, заставляя их участвовать в актуальном споре между современниками по поводу назначения искусства. Теперь он пропагандирует мамонтовцам Ибсена, стремится заразить их своим увлечением норвежским драматургом, открыть им сокровища этики и эстетики, содержащиеся в его творчестве. Он читал им взахлеб тогда драмы «Дикая утка», «Враг народа» из привезенного им из Европы сборника сочинений Ибсена, не только читал — даже «проигрывал» отрывки из произведений… Конечно, обсуждал с ними «Крейцерову сонату» Толстого… Одним словом, Врубель приобщается к важнейшему спору, который вели его современники, выразителями которых стали великий русский писатель Лев Николаевич Толстой и норвежский драматург Генрик Ибсен.

И одновременно с этими новыми спутниками жизни, взваливающими на плечи Врубеля тяжкий груз неразрешимых проблем, — связи, которые влекли к совсем другим мыслям и переживаниям. И то и другое — противоположное — уживалось в художнике и, более того, казалось, было внутренне взаимообусловлено и составляло одно, хотя и противоречивое, целое.

Снова Мамонтовский кружок коснулся жизни Врубеля. Сначала… восхитительные, захватывающие предпраздничные и праздничные дни подготовки к пятнадцатилетнему юбилею Мамонтовского кружка. И затем само торжество 6 января 1893 года. Этот вечер снова показал им всем, как необходим для них всех этот союз в жизни, как они все по-разному, но кровно связаны с этим союзом. Конечно, Врубель не принадлежал к старожилам. Но в эти дни стало ясно, что он мог бы им быть, что он дышал тем же воздухом, что это была истинно его стихия. Он словно теперь решил компенсировать себя за все, что он «недоиграл», недопел за эти годы, недописал. И на этом вечере он проявляет себя во многих сферах. Он — постановщик живой картины «Отелло», где представляют героев трагедии О. Ф. Мамонтова, М. Л. Тамара и Н. Т. Юмашев; он изображает Вергилия в паре с Аполлинарием Васнецовым — Данте в живой картине «Дант и Вергилий», которую ставил Серов (кстати, ведь именно в этот период Врубель носил в себе замысел картины «Роща из пиний, в которой прогуливался Дант»). Наконец, он играет в комедии «Около искусства» роль Михаила Ивановича Хайлова-Раструбина — провинциального трагика. Трудно представить себе Врубеля в этой роли! Он, казалось, был тогда так далек от комизма; он становился все более сосредоточенным, все более напряженным и нервным. Но его склонность, даже неодолимая потребность нет-нет да надеть на себя маску. И вместе с тем его все более отчетливое влечение к «чистой красоте». Как бы то ни было, он очень понравился в роли этого важного, этого «патетического» и развенчанного провинциального трагика. И партнеры Врубеля — П. А. Спиро, и Шуренька Мамонтова, ставшая уже девушкой, и Н. П. Хитров, и Ю. Л. Пфель, и О. Ф. Мамонтова, и Н. М. Горбов, и Л. А. Мамонтова, и озабоченный режиссер Калиныч — Серов, и, наконец, очаровательная «итальянка» Верушка Мамонтова, исполнявшая итальянские песни под аккомпанемент мандолины и гитары, — были его союзниками в развенчании всего банального, стертого, опошленного в искусстве.

А как же боялся этого банального Врубель! Как он жаждал в своем устремлении выйти из сферы банального, сказав новое. Проблема судьбы Прекрасного — вечная, но уходящая порой под почву — тогда снова стала актуальной, как никогда. Сам Мамонтов и Мамонтовский кружок заострили ее в своем маниакальном стремлении к красоте и оказались в этом смысле в несколько парадоксальном положении, тоже на грани банального… И с тем большей радостью и с тем большим торжеством многое они развенчивали и утверждали в этот вечер!

Во время этого ослепительного вечера «живых картин» и театрального лицедейства, театральной игры и игры в самом широком смысле этого слова Врубель чувствовал себя словно обновляющимся. Может быть, именно в этой захватывающей, упоительной игре и стало ему мерещиться то «затейливое личное счастье в жизни», о котором он писал Анюте, может быть, в тот день ему казалось, что дно достижимо для него, вот-вот он обретет его!

А затем праздничный банкет за огромным столом в столовой… Шум аплодисментов, оглушительный смех гостей, сияющее лицо Кости Коровина, очаровывающего, по обыкновению, свою соседку многообещающими лукавыми взглядами и готового скрыться в ответственный момент, рыжеватая голова на редкость оживленного Серова, Виктор Михайлович Васнецов с его прочувствованной патетической застольной речью об Истине, Добре, Красоте, которыми вдохновляется кружок, — все слилось в одно. При всех стараниях Саввы Ивановича и его строгости удержать Врубеля было невозможно. Да, роль Хайлова-Раструбина он получил не только по праву своего драматического дара. Эта роль спившегося провинциального актера — служителя музы трагедии, по всеобщему признанию удавшаяся Врубелю, оказалась родственной ему и по все более отчетливо проявлявшейся пагубной склонности, которую мамонтовцы знали. А ведь известно, как часто мамонтовцы играли самих себя. Сам Савва Иванович, создавая свои скороспелые, но захватывающие артистической игрой водевили, драмы, мистерии, любил, чтобы роль соответствовала личности актера, чтобы он «просвечивал» через нее, чтобы был одновременно узнаваем и неузнаваем. Да, увы, мнение Мамонтова и мамонтовцев имело основание — Врубель соответствовал этой роли спившегося провинциального трагика.

Об этой пагубной страсти художника повествует стихотворение в «Летописи сельца Абрамцево» с посвящением М.А.В.:

 «Заплеванный номер, ненастье, Москва.Вчерашнее живо… болит голова.Вчерашние ласки… пропавший жилет,И стыдно и тошно, пропал белый свет.В кармане истрепанном нет ни гроша,Беседует с богом тоскливо душа,В упадке готов я себя презирать.Где взять мне полтинник, чтоб выпить опять?Заплеванный номер, ненастье, Москва,Вчерашнее живо… болит голова!»

Они, несомненно, шутливы, эти стихи. Только какое-то равнодушие, даже бесчувственность сквозят в них. Снова приходится усомниться в полной безмятежности отношений между Врубелем и Мамонтовским кружком. Но так действительно жил в это время Врубель — опускаясь на дно, уподобляясь бродяге и тем париям — отверженным французским поэтам, о которых уже стали доходить слухи в Россию. Это, надо сказать, не мешало ему сохранять преданность дендизму, изысканность, аристократизм в манерах, в одежде, во всем внешнем облике, быть верным идеалу, запечатленному им в собственном автопортрете 1889 года.

Это не мешало ему сохранять преданность высокому идеалу и в искусстве.

Он был и оставался воплощенным противоречием…

На несколько месяцев Врубель покинул своих друзей. Его видели и Мамонтовы и Кончаловские теперь редко, крайне редко. Он прочно обосновался, осел в номере гостиницы «Санкт-Петербург» и вел образ жизни «приезжего», «проезжего», жизнь, противоположную всякой оседлости и комфорту, жизнь человека, не имеющего «точки опоры». Теперь ему нужно было именно это — лишиться устойчивости, прикрепленности. И он ее лишился. Он — путник, скиталец среди приезжих, незнакомых и малознакомых людей, среди которых можно было так хорошо потерять себя и, может быть, теряя — найти…

XVII

Видимо, глаз уже тогда стал привыкать к врубелевским канонам чисто и стильно прекрасного и даже нуждаться в этих канонах.

Первыми открыли моду на живопись Врубеля инженер Константин Густавович Дункер и его жена Елизавета Дмитриевна, урожденная Боткина, решившие украсить его живописью стены своего заново перестраивавшегося особняка на Поварской улице, недавно купленного у Морозова. «Я последнее время все был в заботах, и потому мы и не увиделись, — писал Врубель сестре летом 1893 года, — благо хлопоты мои увенчались успехом. Я получил довольно большой заказ: написать на холстах 3 панно и плафон на лестницу дома Дункер, женатого на дочери известного коллекционера Дмитрия Петровича Боткина, работа тысячи на полторы; что-нибудь относящееся к эпохе Ренессанс и совершенно на мое усмотрение…».

И немалая сумма, полагающаяся за исполнение заказа, и полная свобода в выборе темы могли обрадовать Врубеля еще и потому, что показали: его репутация как художника явно росла.

Как часто в жизни бывает, счастье и несчастье идут чередой. 30 апреля 1889 года состоялось бракосочетание Елизаветы Дмитриевны и Константина Густавовича, а несколько месяцев спустя после свадьбы дочери, 22 июня того же года, скончался Дмитрий Петрович Боткин — отец новобрачной. На наследство, доставшееся от отца, и устраивался новый дом.

Дункеры, рискнувшие вслед за Мамонтовым «впустить» Врубеля в свой дом, были по-своему люди весьма замечательные. Дмитрий Петрович, отец Елизаветы Дмитриевны, был известный коллекционер, связанный с многими художниками. Знаменательно, что, сообщая о полученном заказе, Врубель представляет Елизавету Дмитриевну как дочь Боткина не промышленника, а коллекционера. Видимо, Врубель знал эту коллекцию. Любимая же тетка новобрачной — Мария Петровна Боткина — была женой поэта Фета.