Стихи про меня - Петр Вайль

Но в том и дело: тогда Пастернак вовсе не был уверен, что сообщество столь уж худо. Это потом, в 50-е, он признавался: "Мне хотелось чистыми средствами и по-настоящему сделать во славу окружения, которое мирволило мне, что-нибудь такое, что выполнимо только путем подлога. За­дача была неразрешима, это была квадратура круга, — я бился о неразрешимость намерения, которое застилало мне все горизонты и загораживало все пути, я сходил с ума и погибал".

В 30-е квадратуру круга он пытался решить — по крайней мере быть как все. "И я — урод, и сча­стье сотен тысяч / Не ближе мне пустого счастья ста?"

Вот оно, что возвращает к словам Зинаиды Пастернак, к ее характеристике мужа. Политика ни при чем, идеология ни при чем. При чем — интеллигентский комплекс вины перед народом. Раз все так — и я тоже. Даже если нет вины — ком­плекс есть. Первородный грех интеллигента.

Почему принято считать, что народ лучше образованной прослойки? Прежде всего: такие сентенции всегда и только от прослойки исходят. Придуманное пропагандой словосочетание "про­летарский писатель" — оксюморон: или — или. У станка — пролетарий, за столом — писатель. Об­разованность и творческие занятия автоматичес­ки вырывают из народной толщи, и появляется синдром завышенных и обманутых ожиданий.

Очень живуче представление о том, что чи­тающий Толстого не с такой готовностью врет, слушающий Баха — не так безудержно ворует, знающий Рембрандта — не слишком проворно бьет в глаз.

Первое и главное: это действительно так. А душевная паника возникает, когда не так— ког­да и врет, и ворует, и бьет.

Второе важнейшее: от не читающего, не слу­шающего, не знающего — никто и не ждет ниче­го. "Интеллигенция — говно нации"? Пусть, но о ней хотя бы можно сказать такое — рассердиться на нее, обидеться, возмутиться.

Верно, мы знаем о страшных судьбах Ман­дельштама или Вавилова, а за ними — миллионы не только невинных, но еще и безымянных. Од­нако нам так же в деталях и версиях известен разговор Сталина с Пастернаком об арестован­ном Мандельштаме, и мы рассуждаем, почему один поэт не вступился за другого со всей реши­тельностью. И опять-таки безымянными остают­ся те, кто коряво выводил доносы с орфографическими ошибками — а ведь их были сотни тысяч.

Два десятка лет жизни в коммуналке, работа грузчиком, слесарем, пожарным, разнорабочим, срочная служба в армии, фабричные подруги и пролетарии-собутыльники — весь полученный в молодые годы опыт не оставил мне никаких ил­люзий. Лжи, продажности, доносительства, под­лости — ровным слоем по любым социальным и образовательным уровням. Однако Толстой, Бах и Рембрандт — не делая лучше и нравственнее, задают некий свод правил, которых можно не придерживаться, но нельзя не знать, и если их нарушаешь — хотя бы стесняешься. Соблюдение приличий, в конечном счете, есть повседневное проявление нравственного чувства. Нечасто (и слава богу) выдается шанс проявить великоду­шие и благородство, но вежливость и деликат­ность — их бытовые заместители.

Да, каждый из нас — сумма поступков, но и ориентиров, установок, намерений тоже. На вне- рембрандтовском, "народном", уровне в атеис­тической стране что-то не заметно правил — зато сколько угодно правоты, усугубляющей комп­лекс интеллигента.

Лидия Гинзбург цитирует записи А.Гладкова о Пастернаке: "Б.Л. рассказывает, что в месяцы войны в Переделкине и в Москве до отъезда у него было отличное настроение, потому что со­бытия поставили его в общий ряд и он стал "как все" — дежурил в доме в Лаврушинском на кры­ше и спал на даче возле зениток..." Там же о том, как в чистопольской коммунальной квартире Пастернак попросил соседей выключить часами оравший патефон и дать ему возможность рабо­тать. После чего он не работал, "а ходил из угла в угол, браня себя за непростительное самомне­ние, ставящее свою работу, может быть, никому не нужную, выше потребности в отдыхе этих людей". Гладков пишет, как в тот же день, на тор­жественном вечере в честь Красной армии, 23 февраля 1942 года, Пастернак, "выйдя на сцену... заявил, что не имеет права выступать после того, что произошло утром, что считает своим нрав­ственным долгом тут же публично принести извинения".

Где грань между интеллигентским демокра­тизмом и социальным конформизмом? Или это — синонимы? Где различие между простодушием и притворством? Или это — традиция?

Из поэтических традиций Пастернак с самого начала вырывался с отчаянной отвагой. Из обще­ственных — попытался вырваться перед концом. Нобелевская история стала не толчком, а лишь кульминацией, логическим финалом, который подготовил он сам. "Наше государство, наше ло­мящееся в века и навсегда принятое в них, небы­валое, невозможное государство" еще не успело по-настоящему обрушиться на поэта, когда он уже выстроил свой искупительный путь. Тот самый, по которому нельзя пройти с народом — только одно­му. Если и толпой, то такой — "врозь и парами".

МОРАЛЬНЫЙ КОДЕКС

Николай Заболоцкий 1903-1958

Старая актриса

В позолоченной комнате стиля ампир,Где шнурками затянуты кресла,Театральной Москвы позабытый кумирИ владычица наша воскресла.В затрапезе похожа она на щегла,В три погибели скорчилось тело.А ведь, боже, какая актриса былаИ какими умами владела!Что-то было нездешнее в каждой чертеЭтой женщины, юной и стройной,И лежал на тревожной ее красотеОтпечаток Италии знойной.Ныне домик ее превратился в музей,Где жива ее прежняя слава,Где старуха подчас удивляет друзейСвоевольем капризного нрава.Орденов ей и званий немало дано,И она пребывает в надежде,Что красе ее вечно сиять сужденоВ этом доме, как некогда прежде.Здесь картины, портреты, альбомы, венки,Здесь дыхание южных растений,И они ее образ, годам вопреки,Сохранят для иных поколений.И не важно, не важно, что в дальнем углу,В полутемном и низком подвале,Бесприютная девочка спит на полуНа тряпичном своем одеяле!Здесь у тетки-актрисы из милости ейПредоставлена нынче квартира.Здесь она выбивает ковры у дверей,Пыль и плесень стирает с ампира.И когда ее старая тетка бранитИ считает и прячет монеты, —О, с каким удивленьем ребенок глядитНа прекрасные эти портреты!Разве девочка может понять до конца,Почему, поражая нам чувства,Поднимает над миром такие сердцаНеразумная сила искусства!

1956