Картина - Даниил Гранин

Вставили новый диапозитив, другую картинку, в которой ему предстоит очутиться — новоселье. Перевезет на новую квартиру сестру с племянником, сестра напечет пироги с капустой, с мясом, он пригласит Грищенко, Аркадия Матвеевича, Наталью. Пригласит и Уварова, да тот не придет, и все будут поздравлять Лосева с повышением… Жизнь просматривалась вперед вплоть до мелких подробностей, как в сильный бинокль. Стоило подвернуть окуляры — и можно было увидеть его командировки в Москву, в Госплан, его новый кабинет, который он хорошо знал, потому что это был кабинет бывшего первого зама, ныне пенсионера, виделось, каким станет кабинет, когда стол переставят к окну и на подоконник поставят китайскую розу. Все было известно наперед. Например, в какой санаторий ему теперь будут давать путевку.

Предстоящая жизнь его была расписана, был нерушимый ее распорядок, выдавался с должностью.

Лосев вскочил. Эх, была б гитара, он сыграл бы, спел назло принуде, которая управляла им, лишая его всякого выбора. Сделать бы что-нибудь такое, ни с того ни с сего.

Но сколько он ни прислушивался к себе, ничего не возникало такого, необязательного, непредусмотренного; придумать, конечно, можно было, но это не то.

Он опустился на четвереньки, уставился на затоптанные разводы ковра. Пахло пылью. Пижама с желтыми полосками делала его похожим на ряженого тигра.

Год за годом он делал то, что положено, привык, окончательно привык. Неизвестно, что мешало ему нарушить, словно наткнулся на какую-то силу…

Неуклюже уселся на диван. Таня не поняла, но смотрела на него весело, готовая принять участие в игре. Он сидел печальный, поджав ноги.

— Ну и что же вы придумали? Как вы решили бороться? — спросила она.

Лосев не откликнулся. Тогда она посоветовала ехать в Москву хлопотать, можно еще успеть, во время экскурсий многие предлагали ей свою помощь — дочь одного министра, заместитель редактора московского журнала. Стоит бросить клич, и люди помогут.

— Я к ним обращусь, если вам неудобно. Мне удобно. Мне бояться нечего.

Неосмотрительные ее слова взорвали его:

— А мне тоже нечего бояться, к вашему сведению! Я к Уварову иду не ради карьеры! И не потому, что меня обкрутили. Я все понимаю, — он стукнул себя кулаком по колену. — И если я так делаю, значит, так надо!

Таня зябко съежилась, укрылась на кровати.

— …Уважительная у меня причина! — говорил он победно. — Знаете, ради чего я иду?.. Хотите, скажу?

Хотя причина пришла ему в голову только что, но он верил, что существовала она и раньше, такая она была простая, убедительная. Заключалась она в проекте туристского центра, который он изложил Уварову и сейчас стал повторять Тане. Расписывал увлеченно, с пылом, свободней, чем в уваровском кабинете, как все надо устроить, возводил монастырские стены, реставрировал башенки, терема, золотил маковки церквей, малевал вывески, пока не вырос несколько пряничный, сочиненный из всех мечтаний, и ее, старинный городок. Коммерчески выгодный — с трактирами, медовой брагой, с блинами и забытыми ремеслами вроде гончарных, берестяных, кузнечных, и, конечно, изразцы на местных глинах, с цветной глазурью и красками большого огня. Реализовать такое поможет его новая должность. Оттуда, сверху, легче протолкнуть, средства изыскать. Ради этого и согласился он. Вот в чем его оправдание. Чем власти больше, тем скорее можно осуществить его план. Не ради себя он старался. Он готов был, если угодно, перетерпеть за такое благородное дело, пострадать от всяких сплетен…

Таня не перебивала, слушала внимательно.

— Теперь понятно? — спросил он.

Она опечаленно кивнула.

— Почему вы не согласны? Чем-то приходится жертвовать. В данном случае — Жмуркиной заводью. А вы как думали?..

Он увидел ее взгляд и рассердился:

— Ну не мог я отбить ее! Не мог! Невозможно было!

Таня покраснела, сказала пристыженно:

— Так-то так… Извините, но нехорошо, что это совпадает с вашей выгодой. Вы сами ничем не жертвуете. Я вам, конечно, верю, дивная идея, но она вас ведет наверх. Вы отдаете Жмуркину заводь, а получаете взамен… Это не совсем честно.

— Что нечестно? — растерянно спросил он.

— Ну, этот туристский центр, вы же из-за него меняетесь. А какое право у вас на такой обмен?

— Хорошо же вы обо мне думаете!

— Вы не виноваты, вам расставили ловушку, — холодно сказала Таня. — Вы попались на расчеты: столько-то пользы, столько-то вреда. Но вы же не станете идти против своей совести, Сергей Степаныч, пусть польза, выгода, пусть ради города — все равно не станете! — Она стиснула пальцы, глаза подняла, моля подтвердить, не зная, какие еще слова найти. — Вы давным-давно заслужили повышение, я рада за вас, честное слово! Но не так. Не уступая. Ведь можно еще бороться.

Он увидел, что она думает про него. Нашлась живая душа, которой важно то, что с ним происходит. Какое это счастье! В той машине деловой жизни, что крутила его столько лет, редко кто интересовался им самим, каждый занят был собою, своими переживаниями и каждый мечтал, чтобы кто-то другой вник в его заботы и чувства. За ее волнение он прощал неприятное в ее словах. Он смотрел на нее с нежностью, на побелелые в сгибах пальцы, на гладкую ее сверкающую шею, слушал ее теплый голос:

— Я помогу вам, вот увидите, это справедливое дело, с ним можно пойти куда угодно!

Потом он вспомнит ее слова, но тогда не обратил на них внимания, что она могла, эта пигалица? Наивный энтузиазм ее мог сколько угодно биться о стекло вежливо внимающих консультантов, референтов, помощников, молодых людей, готовых пойти навстречу, разобраться, выяснить, помочь, поскольку обратился рядовой труженик из провинции, готовых даже на звонок Пашкову: «Что у вас там?..» Слишком хорошо он знал этих вышколенных, увертливых ребят…

То, что смутно беспокоило Лосева во всей этой истории, теперь Таня произнесла вслух, она определила больное место, и с этой минуты Лосев стал ощущать дурное и стыдное в своем согласии. С любым другим Лосев перевел бы разговор на дело и там логически доказал бы правильность своего решения, никакого иного решения не существовало, в сущности Таня ничего другого и не могла подсказать. Совесть, душа… Все это для Лосева оставалось милым детским лепетом. Действовало скорее то, что Таня выгораживала его.

В мыслях его наступила путаница. Где-то проскакивал кликушеский голосок Ильи Самсоновича: «Дух сомнения! Беги его! Не допускай, стронешься — и невесть куда потащит!..» И он не хотел сомневаться…

Хмурые тени бродили по его лицу. Он не умел спорить с собой, он умел приказывать себе, делать выводы, взвешивать пользу и вред, подавлять ненужные колебания. Сейчас он перестал быть хозяином положения, то, что происходило, происходило с ним самим, и он уже не мог ни подавить, ни взвесить…

— Бедный вы мой, — сказала она, тронутая его печалью. Глаза их встретились, ударились друг о друга. Лосев облизнул пересохшие губы, и в этот момент Таня произнесла:

— Идите ко мне.

19

Зрение медленно возвращалось к нему.

И слух.

Он услышал стук своего сердца.

Оно билось, колотилось с размаху о грудную клетку. Рядом он слышал, как бьется ее сердце.

Только что они составляли одно целое, у них было одно сердце, они были единым существом, то, что было хорошо одному, то было хорошо и другому, каждый старался угадать желание другого, сделать другого счастливым. Любым своим изгибом тело старалось соединиться с другим телом. Казалось, ничто не могло отдалить их друг от друга. Они пребывали вдвоем на пустынной голой земле. На ней не осталось ни городов, ни рек. Остановились стрелки всех часов. Время кончилось. Ни звука не проникало к ним.

То, что их волновало, еле различалось с высоты. Маленькие, крохотные предметы — и эта заводь, и этот Уваров — ничего не стоили в сравнении со счастьем, которое они испытывали. Это был взрыв жизни, окончательная истрата ее, состояние наибольшей полноты и наибольшего опустошения.

Горячие тела их лежали обессиленные, впитывая покой. Плечи, ноги еще соприкасались, но течение уже разносило их обоих. Они медленно всплывали, поднимались к свету. Разлука брезжила где-то наверху. Так бывало всегда. Близость, предельная, казалось, близость, и расхождение.

Опытность ее была неожиданной. Опытность и откровенность. Она не стеснялась ни в словах, ни в жестах, но Лосеву это нравилось и было жаль приходящего отчуждения.

Лицо Тани поднялось над ним, влажное и счастливое. Капельки нота блестели на верхней губе. Лосев разглядывал ее лицо, учился читать его.

Без очков зрачки ее стали большие, жгуче-черные. Только что в них распахнулось навылет, насквозь, и вот уже в глубине появилось новое, ускользающее, непонятное.

Тело у нее было сильное, послушное. Оказалось, она была замужем, вышла на последнем курсе института. Через год разошлись. Скучно было с ним. И в постели скучно, несмотря на то, что видный был парень и спортивный. Рассказывала она без смущения, простыми словами, которые сперва казались грубоватыми, но после них все остальное становилось манерным. Зачем-то Лосев расспрашивал ее о том, что было, не сразу почувствовав ее неохоту.