На трудном перевале - Александр Верховский

И это было верно. Несмотря на то что по делам Совета я очень часто бывал в штабе флота, мне об этом никто из офицеров штаба флота не сказал ни слова.

— И ведь кого выбрали звать в наступление! — продолжал Асосков. — Писарей с «Георгия Победоносца», который прирос на своих якорях и который, это заранее известно, в бой не пойдет. Таким хорошо звать: «Спасите, мол, родину, а мы пока бумажки попишем». Вот бы их пустить под пушки «Гебена» или под удушливые газы и посмотреть, как они стали бы кричать: война до победного конца!

Перед отъездом делегация пришла в Совет, чтобы получить его благословение. Президиум Совета принял гостей настороженно. Председательствовал Конторович. Он предупредил товарищей:

— Делегация настаивает на необходимости иметь в стране твердую власть. Если это требование будет повторено здесь, прошу сохранять спокойствие.

Но Баткин был осторожен. Он приветствовал Совет от боевых кораблей флота.

— Нас послали, — говорил он, — проверить боеспособность частей, проверить тыл и сказать, что думает флот. В тылу не все благополучно, мы в этом убедились [251] во время митинга в ополченской бригаде. Один батальон вышел с плакатом: «Требуем немедленного заключения мира с Германией!» Черноморский флот желает видеть Россию великой и свободной и протестует против агитации ленинцев за мир «во что бы то ни стало».

Баткин ловко учел настроение. Ни Конторович, ни Гзркушенко, ни я не хотели «мира во что бы то ни стало». Атмосфера разрядилась, и только Асосков крикнул:

— Вы проповедуете кадетские идеи. Вы едете учить, а, между тем, вам самим надо учиться.

— Мы сами пролетарии, — горячо возражал Баткин, — и никто не оторвет флот от рабочих! Победа над Германией — это путь к братству народов!

Делегация получила «благословение» Совета и поехала на север, на Балтику и на фронты. Колчак победил. Казалось, его влияние в Севастополе безраздельно. Совет подписывал то, что хотел Колчак.

— Колчаковская канцелярия, вот кто мы, — сдержанно сказал Мокшанчик. — Между тем куда тянет Колчак, дело ясное. Мне товарищи из Питера привезли весть, что делал Колчак, когда правительство его вызвало для доклада о положении во флоте. Он говорил с Гучковым, с Родзянко, с Рябушинским о том, чтобы установить диктатуру, опираясь на силы Черноморского флота. Вот он теперь и покажет нам.

— Откуда ты это знаешь? — спросил кто-то Мокшанчика.

— Очень просто. Колчак это сам рассказывал своим офицерам на «Георгии», да не поостерегся; он говорил у открытого люка. Его слышали несколько матросов; они все и рассказали. Только сейчас дела поворачиваются уже по-другому. Народ спохватился!

Действительно, вскоре на заседание Исполнительного комитета пришли представители эскадренного миноносца «Жаркий» с жалобой на своего командира лейтенанта Веселаго:

— Мы требуем, чтобы его немедленно списали с корабля. Мы с ним в море больше не пойдем.

— В чем дело? Спокойно, товарищи! — говорил возбужденным матросам Сапронов, выполнявший в этот [252] день по случаю болезни Конторовича обязанности председателя.

— Мы были в дозоре у берегов Босфора, — рассказывал один из матросов. — Кончили свое дело и идти бы нам в Севастополь. Но нашего лейтенанта потащило неизвестно зачем к берегам Румынии. А там у Констанцы всегда дежурят гидропланы. Только мы показались в виду порта, как слышим — жужжит. Мы отвернули и пошли на Севастополь. Так ведь от гидроплана не уйдешь! Мы прибавили ходу, а он подлетел к нам и давай бомбы бросать. Одну бросил, делает круг, бросает вторую, чуть не на самый миноносец. От взрыва всю палубу залило. Веселаго хочет второй Георгий заработать. Мы требуем списать его с корабля — и шабаш!

Пытались их уговорить — и слышать не хотят.

— Вы бы попробовали посидеть на корабле, когда на вас летят бомбы.

Ничего не добившись, матросы с «Жаркого» пошли к себе.

Рассказы о том, что Колчак делал в Петрограде, как сговаривался учредить диктатуру, ходили по кораблям.

— Что еще за диктатура? Просто перевешает, как в 1912 году, а потом Николашку на престол посадит.

Но такие разговоры вызывали дружный отпор эсеров. Они решительно поддерживали Колчака.

— Прогнать его можно в одночасье, — говорили матросы, бывшие в царское время подпольщиками в партии эсеров.

— А кто будет командовать флотом? Ты, что ли?

— Да я что, — возражал смущенный таким поворотом дела матрос, — найдется, кому командовать.

— Такого вислоухого, как ты, поставить командующим, тогда с германцем не оберешься лиха.

Разговоры тлели, не находя поддержки. Партийная организация большевиков была еще очень слаба. Мокшанчик писал в Петроград, в ЦК большевиков, прося прислать кого-либо из опытных товарищей, кто мог бы ответить на вопросы, на которые сами матросы не могли найти ответа. Но вдруг всплыло новое дело. Комендант [253] порта генерал Петров был пойман с поличным. При посредстве одного спекулянта он закупал на севере по казенной цене кожи, которые доставлялись в Севастополь под видом казенного груза и здесь продавались по рыночной цене. Председатель Исполкома Конторович, желая придать делу примирительный характер, предложил обязать Петрова передать кожи в порт. Но генерал Петров, у которого вырывали изо рта жирный кусок, отказался выполнить требование Исполкома. Тогда Совет потребовал от Колчака, чтобы он освободил Петрова от обязанностей командира порта. Колчак сразу встал на дыбы. Сначала история с Комаровым, которого пришлось снять под угрозой расправы, потом неприятности с «Жарким», который отказался выйти в море, и, наконец, теперь новая история — с Петровым.

Гневу Колчака не было предела. Он встретил делегацию Совета бранью и даже не захотел её выслушать. А делегация несла ему вполне приемлемое предложение, чтобы он сам расследовал дело и сам отрешил Петрова от должности. Делегация ушла и принесла на заседание Совета резкие слова Колчака. Мокшанчик тут же потребовал, чтобы Петров немедленно был арестован распоряжением Совета. Мало того, так как Колчак грозил взяться за оружие и что-то говорил о расстреле неповинующихся, то долго кипевшее негодование прорвалось, раздались крики:

— Колчака бросить в море, офицеров перебить!

Совет с трудом добился примирительного решения: Петрова арестовать, у офицеров отобрать оружие.

Решение Совета облетело корабли и казармы, и тысячи рук бросились немедленно исполнять это решение. И когда на «Георгии» матросы потребовали от Колчака, чтобы он сдал свое оружие в комитет корабля, Колчак сделал красивый жест: он подошел к борту и бросил свой кортик в море. Но это был жест отчаяния. Колчак был побежден.

Между тем и в Петрограде произошли крупные события. Милюков и Гучков вынуждены были уйти из правительства. Подал в отставку вместе с ними и генерал Корнилов.

Колчак и Корнилов, Гучков и Рябушинский проиграли свою первую ставку. Прямая атака против победившего народа была отбита. Большевики повели в этой [254] контратаке массы за собой и вынудили соглашательские партии к решительным действиям против подымавшей голову реакции{50}. Но буржуазия не сдалась. Она решила повторить атаку в другой раз, но более ловко и с лучшими средствами.

Военное министерство было вверено Керенскому, который взял товарищами министра представителей молодого Генерального штаба Якубовича и Туманова. Половцев был назначен командующим Петроградским военным округом. Я получил телеграмму, вызывавшую меня в Москву к военному министру.

Начинался новый этап борьбы пролетарской революции с буржуазно-демократической контрреволюцией. [255]

В Московском военном округе

3 июня я вышел из вагона на дебаркадере Курской дороги в Москве. Первый, кого я встретил на «новой станции моей жизни», был прапорщик Королев, командированный молодым революционным штабом Московского военного округа, чтобы встретить меня и сопровождать к военному министру.

Это был юноша едва ли старше восемнадцати лет, с ясными чистыми глазами, прямо и дружески смотревшими на мир, с густой шапкой русых волос, художник и горячий мечтатель о правде, активный боец в февральские дни в Москве. Во время моей работы в Москве он был всегда со мною, и в трудные минуты я чувствовал его поддержку и помощь.

Меня привезли в Кремль, в здание судебных установлений, на квартиру нового губернского прокурора Сталь, одного из организаторов крестьянского союза 1905 года, друга и приятеля Керенского. Керенский остановился у него, на четвертом этаже дома, выходившего окнами на соборы и колокольню Ивана Великого. После недолгого ожидания я был принят Керенским. Передо мною был еще молодой, стройный человек в полувоенном френче, с правильными чертами лица, с высоким лбом, над которым стояла густая щетка волос. Его движения были живы, жесты свободны, взгляд приветлив. В нем чувствовалось большое довольство собой, уверенность в своих силах, но неуловимо проскальзывала поза человека, случайно поднятого на гребень волны, не вросшего в свою новую роль, на которую внутренней силы не хватало. [256]