Люди и кирпичи. 10 архитектурных сооружений, которые изменили мир - Том Уилкинсон

Поначалу Финсберийский лечебно-оздоровительный центр окружали викторианские трущобы

Тем не менее ориентированная на будущее планировка не отменяет того, что здание в равной мере оглядывалось и в прошлое: строительство двух крыльев, призванных обеспечить максимальный доступ дневного света и свежего воздуха, было продиктовано устаревшими медицинскими представлениями – так называемой теорией миазмов. С античных времен очаговое распространение определенных заболеваний наводило людей на мысли, что эти недуги вызывает дурной воздух – миазмы от продуктов гниения. Поэтому больницы «павильонного» типа строились с учетом этой теории – отдельные корпуса для каждого отделения, обеспечивающие свободную циркуляцию свежего воздуха. То, что столь древние идеи не находили отражения в архитектуре вплоть до XVIII столетия, объясняется тем, что до тех пор больницы строились вовсе не для лечения: в Средние века их заменяли богадельни – фабрики призрения и милосердия.

Изначально создававшиеся при крупных монастырях богадельни давали паломникам возможность отдохнуть; бедным, больным и престарелым – оказаться в заботливых руках и отойти в мир иной с совершением всех необходимых обрядов, а заботящимся о них – очистить душу добрыми делами. Планировка богаделен, как и монастырей, при которых они существовали, подчинялась религиозным требованиям, как в странноприимном доме во французском городе Тоннер. Здесь недужные лежали на койках в огромном зале, в одном конце которого помещалась освещенная часовня, расположенная так, чтобы больные могли видеть или хотя бы слышать службу (традиция причащения Святыми Дарами отмерла еще в Средневековье, теперь для спасения достаточно было просто лицезреть их).

В XIV–XV веках богатеющие и обретающие все большее могущество купцы и предприниматели начали основывать благотворительные организации. В то же время на волне вновь вспыхнувшего интереса к античности стал возрождаться классический стиль в архитектуре. Одна из самых успешных попыток объединить классическую и христианскую традиции была предложена для Милана итальянским архитектором Филаретом. Его Оспедале маджоре (Большая больница) делилась на две части. В левой четыре мужские палаты располагались крестом вокруг центрального алтаря, который видно было с любой койки, в правой находилось женское отделение с такой же планировкой. Периметр образовывали административные здания, а восемь внутренних дворов были отданы под ледник, аптеку, дровяной склад и кухню. Посреди центрального двора стояла церковь. Весьма рациональная планировка, если, конечно, полагать главной функцией больницы спасение души. В последующие столетия планировка в форме креста распространилась по всей Европе. Одно из таких зданий, спроектированное немецким архитектором Фуртенбахом в середине XVII века, напоминало очертаниями распятого Христа, который, как писал сам Фуртенбах, «простирает животворящие длани над койками страждущих… открывает свое милосердное сердце во время службы и склоняет святую главу к христианству над верхним алтарем. Таким образом здание принимает облик нашего любящего Спасителя, неустанно напоминая о том, как он сам страдал и умер за нас»{188}.

Однако, по мере того как власть церкви ослабевала, а институт государства укреплялся, менялась и функция больниц. Абсолютистские монархи использовали их как инструмент управления. В 1656 году Людовик XIV учредил Hôpital Géneral – не заведение как таковое, а режим, при котором различные нежелательные элементы помещались за решетку (и зачастую в цепях). Нищие, бродяги, безработные, недужные, сумасшедшие, эпилептики, венерические больные и молодые женщины непристойного (или склоняющегося к непристойному) поведения – в общей сложности 1 % населения Парижа – содержались под стражей в больницах Бисетр и Сальпетриер. В Сальпетриер действовал принцип, который Джон Томпсон и Грейс Голдин назвали «разделяй и властвуй»: каждому душевнобольному, одержимому, депрессивному отводилась отдельная камера, и все они – из-за низинного расположения больницы – периодически подтапливались водами Сены и наводнялись крысами из канализации. Практика массового лишения свободы, которую Мишель Фуко назвал «великим заточением», распространилась по всей Европе: в частности, в Англии она приняла форму исправительных, а затем и работных домов. Вифлеемская королевская больница (получившая прозвище Бедлам, которое стало синонимом сумасшедшего дома), приглашала публику за плату поглазеть и поглумиться над содержащимися в ней душевнобольными: на воротах, зазывая желающих, красовалась фигура «буйнопомешанного» в цепях. Фуко объясняет этот новый подход к болезням и сумасшествию идеями Просвещения и ростом рыночной экономики, вследствие чего изгонялось и преследовалось все неразумное и экономически неактивное. Для «праздношатающихся» места не оставалось: их родным, вынужденным работать, не хватало ни времени, ни средств, чтобы за ними присматривать, поэтому неугодных приходилось изолировать, предотвращая распространение нравственной заразы.

Скульптуры, изображающие меланхолию и буйную ярость, на воротах Вифлеемской королевской больницы в Лондоне, созданные Каем Сиббером (около 1676 год). Цепи, сковавшие «буйнопомешанного», вовсе не аллегория

Помимо контроля над гражданским населением становление европейского империализма вело к необходимости создавать более многочисленную и крепкую армию. А поскольку состояли эти армии уже не столько из «пушечного мяса», сколько из профессиональных военных, на подготовку которых тратились деньги, возникла потребность в лечебных и реабилитационных заведениях. Британский военный врач Джон Прингл в своем авторитетном трактате 1750 года отмечал, что пациенты стационарных госпиталей почти неизбежно умирали, тогда как лежавшие в импровизированных санитарных пунктах вроде продуваемых насквозь сенников, амбаров и палаток имели больше шансов на выздоровление. Считая это подтверждением теории о дурном воздухе как причине распространения болезни, он рекомендовал держать больных и раненых как можно дальше друг от друга, а не сосредоточивать в одном месте. Эти идеи были взяты на вооружение при постройке Королевского военно-морского госпиталя в плимутском Стоунхаусе, открытого в 1765 году. Рассчитанный на 1200 коек комплекс состоял из десяти соединенных между собой колоннадами трехэтажных корпусов-павильонов, образующих четкий военный строй. Госпиталь пользовался такой доброй славой среди военных, что туда частенько перебирались тайком солдаты из соседнего армейского, которых приходилось затем выпроваживать.

В 1787 году Плимут посетили двое участников комиссии, занимавшейся перестройкой старинного парижского Странноприимного дома, и с большим изумлением увидели, что их замыслы уже реализованы британцами. Странноприимный дом, построенный на острове Сите в VII веке, к концу XVIII столетия разросся так, что занял оба берега Сены и соединяющий их мост. Часть многоэтажных корпусов теснилась на пирсах, и их цокольная часть напоминала ласточкины норы, вырытые над мутной водой. Подобная скученность была в порядке вещей, когда основная задача богадельни заключалась в спасении душ, но к концу XVIII века развитие медицины и рост ее авторитета, подкрепленные стремлением государства упрочить свою власть над народом, привели к тому, что доктора начали отвоевывать управление больницами у религиозных орденов. Теперь они могли беспрепятственно настаивать на своем и претворять в жизнь теории о миазмах. В результате переполненный Странноприимный дом (в ходе одной из инспекций там обнаружилось 2377 пациентов, нередко делящих одну койку на восьмерых) прослыл «самым опасным местом на свете». Врача-реформатора Жака Тенона ужасали его «узкие темные коридоры с заплеванными стенами, заляпанные нечистотами из тюфяков и опорожняемых суден, гноем и кровью от ран и кровопускания»{189}. В 1772 году в здании вспыхнул пожар, который унес жизнь 19 пациентов и вызвал огромный общественный резонанс. В результате было предложено свыше 200 проектов перестройки Странноприимного дома, и в большинстве из них предполагалось строительство нескольких корпусов.

На ближайшую сотню лет в медицинской архитектуре утвердилось разделение больничного здания на корпуса. Изобилующий войнами век вроде бы подтверждал преимущества разрозненного содержания пациентов. В частности, во время Крымской войны Флоренс Найтингейл отмечала 42 %-ную смертность британских солдат в реквизированных под госпиталь османских казармах Ускюдара. Из-за забитой и переполненной канализации скапливались экскременты, а поступавшая с перебоями вода, как выяснилось, текла через разлагающийся конский труп. В то же время в смонтированном из готовых панелей по проекту Изамбарда Брунеля ренкиойском госпитале смертность не превышала 3 %. Рассредоточенные по территории деревянные двухпалатные корпуса на 50 человек были покрыты тщательно отполированной жестяной кровлей, отражающей палящие солнечные лучи. Ренкиойский госпиталь вызвал безмерное восхищение Флоренс Найтингейл, свято верившей в теорию миазмов, поэтому, вернувшись в Британию, знаменитая медсестра начала требовать реформ. Больничные здания, утверждала она, не должны превышать высотой двух этажей, а от внутренних дворов следует отказаться вовсе, поскольку там скапливается дурной воздух. Гигиена палат требует сквозной вентиляции, поэтому корпуса должны быть отдельно стоящими, чтобы продуваться насквозь при открытии окон на противоположных сторонах. Такие палаты получили название найтингейловских, хотя Флоренс всего лишь популяризировала этот тип. Спартанская обстановка способствовала свободной циркуляции воздуха, а стройные ряды коек облегчали медсестрам доступ к больным – и распространяли на гражданские больницы военную дисциплину их предшественников-госпиталей. Форму найтингейловской палаты диктовала не только теория миазмов, но и тяга к визуальной дисциплине в духе Фуко. «Каждый лишний чулан, прачечная, раковина, прихожая и лестница, – писала Найтингейл с фельдфебельским напором, – представляет, с одной стороны, место, которое требуется чистить, тратя силы и время, а с другой – удобное укрытие для жаждущих приключений пациентов или обслуживающего персонала. А такой контингент в больницах будет всегда»{190}.