Петля - Аркадий Адамов

Я смотрю в злые и насмешливые Костины глаза и медленно говорю:

— Хочешь поиздеваться, Костя? Тогда слушай. Если я отсюда выйду живой, вам хана. Это первое. Если живой не выйду, вам тоже хана. Потому что я кое-кому в санатории сказал, что иду с Мотькой к тебе. Это два. А третье, я служил в десантных войсках. Это тебе что-нибудь говорит? Нет? А вам, мальчики?

Костя понимает, что я не шучу. Глаза его становятся бешеные, возбужденно подергиваются тоненькие черные усики, и он издевательским тоном говорит, явно рисуясь перед своими:

— Не пугай нас, деточка. Не таких мы укорачивали. А тебя сам бог велел укоротить. Ха, десантник нашелся! Ну ладно. Давай заначку и оставайся в штанах.

— Нет заначки.

— Ах, нет…

Я эту публику знаю. Костя рисуется не случайно. И на внешний эффект бьет тоже не случайно. Это самый верный способ укрепить авторитет в такой среде, зажать всех в кулак и внушить страх. И тут все средства бывают хороши. Что ж, эффект так эффект. И я решаю показать им спектакль. Я вскакиваю с такой стремительностью, что все в первую секунду невольно застывают на месте. Костя приемов не знает. Мгновенно опрокинутый мною, он летит головой вперед и, как торпеда, с грохотом врезается в стенку. А нож его уже у меня в руках. Я отступаю к шкафу и оглядываю оцепеневшую компанию.

— Вот это да… — восхищенно произносит наконец один из парней. — Финт ушами.

— Эх, кипит твое молоко! — подхватывает Мотька, хлопая себя по худым ляжкам. — Ну, дает диетик! Не чешись, Маруся, в строю.

— В десантах, там учат, — добавляет уважительно третий.

Никто из них не собирается на меня кидаться. Настроение переломилось, и воцаряется миролюбие.

Костя, постанывая, пытается подняться с пола, но руки у него подламываются.

Я первый прихожу ему на помощь. Я не чинюсь. И мне надо еще с ним потолковать. Какое-то смутное, непонятное беспокойство все больше охватывает меня.

— Всем налить, — приказывает Костя, с трудом усаживаясь к столу. — Всем выпить. Мир и дружба. Ну, чего шары выкатили?

— Тебя живым видим, — обиженно откликается кто-то из парней.

Мы выпиваем. И в знак полного примирения Костя, проковыляв в соседнюю комнату, выносит оттуда новенькие заграничные джинсы. Он аккуратно ставит их на пол, и они стоят, демонстрируя выдающиеся свои качества. И все принимаются шумно, наперебой обсуждать их.

Я уже собираюсь попрятать обратно в карманы вынутые оттуда свои вещи, как вдруг Костя замечает торчащую из записной книжки фотографию. Я, между прочим, не без умысла повертел книжку сейчас в руках, прежде чем сунуть в карман. И Костя, заинтересовавшись, говорит:

— А ну, покажь!

Я протягиваю ему фотографию. Он с интересом, но без всякого волнения или испуга разглядывает ее. Двое ребят, вскочив, тоже тянут к ней шеи. Один из них тычет пальцем и удивленно восклицает:

— Глянь, Коська, ты!..

— Ага. Я, — не без гордости соглашается Костя и спрашивает меня: — Где достал?

— А! — машу я рукой. — Дружок в прошлом году тут отдыхал. Ну, и прислал. Вот этот, — и наобум указываю на одного из парней, снятых возле Кости.

— Этот? — оживляется Костя. — Ха! Ну как он, женился?

— А чего ему жениться? — осторожно отвечаю я.

Костя насмешливо ухмыляется.

— Ха! Не знаешь? Он же из-за нее то ли топиться, то ли стреляться собирался, ханурик.

— Из-за кого?

— Да вот же, из-за этой девки! — очень довольный, восклицает Костя, указывая пальцем на Веру.

— Из-за нее?! — не веря своим ушам, переспрашиваю я. — Ты, часом, не спятил?

— Я-то? Да кого хочешь спроси! Я его так и звал: Пашка-псих. Что, я не помню! Точно тебе говорю.

Но я не могу прийти в себя от изумления. Значит, Катя ошиблась? И Костя мне вовсе не нужен? А нужен какой-то неведомый мне Пашка, так, что ли?

Глава VIII

ЕЩЕ ОДНА ТЕНЬ

Утром мы собираемся на завтрак почти одновременно: Раечка, оба инженера и я. Обычно я завтракаю раньше их, но сегодня я заспался. Да и чувствую себя неважно: вчера я все-таки простыл да и немало выпил всякой дряни. Очевидно, вид мой соответствует состоянию, потому что Раечка посматривает на меня с сочувствием и, не удержавшись, спрашивает:

— Плохо спали?

Я в ответ досадливо машу рукой.

А один из инженеров, громадный и невозможно толстый, с одутловатым, красным лицом и белыми, моржовыми усами, смотрит на меня слезящимися глазами и рокочет осуждающе, с одышкой:

— Ничего удивительного… Зачем, скажите на милость, вас вчера… понесло к этим бандитам?.. Что вы там не видели, извините? Как пьянствуют и сквернословят?..

Я смотрю на него с искренним изумлением.

— К каким бандитам?

— Он еще спрашивает!.. — грохочет в ответ старик и пристукивает огромным, волосатым кулаком по столу. — Вы в дом к Марии Кузьминичне, к сыночку ее Косте… вчера вечером приходили?.. Уф!..

Второй инженер, невысокий, щуплый, с бородкой клинышком и в очках, настороженно вертит головой то в его сторону, то в мою. А Раечка, та просто окаменела от любопытства.

— Вы, значит, тоже там оказались? — отвечаю я вопросом на вопрос, чтобы только выиграть время и собраться с мыслями.

— Именно. Оказался… — охотно подтверждает старый инженер. — И даже кое-что уловил. Уф!.. Они же вас убить могли, зарезать. Это же, повторяю, сущие бандиты. По всем по ним тюрьма плачет, вот что я вам скажу.

— Неужели Марков поселился в таком доме? — недовольно спрашивает второй инженер.

— А он знал? — отвечает ему первый сердито. — Предложили комнату, он и снял. Три дня тихо было, и вот пожалуйста…

— Что ж вы не вступились за меня, Игорь Леонидович? — улыбаясь, спрашиваю я, придя наконец в себя от удивления. — Они бы одного вашего голоса испугались. А уж при виде вас, — я трясу разведенными в сторону руками, демонстрируя его мощь, — коленки бы подогнулись.

— Не в моих принципах… — сердито крутит массивной седой головой Игорь Леонидович. — Хватило ума прийти, должно хватить, чтобы уйти… Да и по делу вы пришли, я так понял… Чего же мешать… Не струсил, не думайте.

— Игорь Леонидович — герой войны, — замечает второй инженер. — Одних орденов у него…

— Между прочим, — запальчиво вступает в разговор Раечка, и голос ее даже звенит От волнения, — не все герои войны оказывались героями в мирных буднях. Мы даже как-то поспорили, где было труднее.

— Эх, деточка! — шумно вздыхает Игорь Леонидович. — Не была ты в том смертном пекле, слава богу…

— Все равно. Я читала, — упрямо встряхивает головой Раечка. — Вполне правдивые книги. И знаю, как было страшно. Но морально, — вы понимаете? морально героем сейчас стать труднее, я считаю. Тут ведь сперва самому надо определить, кто же враг, а потом самому себе дать приказ идти в атаку. А кругом люди остаются в стороне, да кое-кто посмеивается и спокойно карьеру делает, а кое-кто тебя же еще и осудит. Просто это все, по-вашему? А если еще семья? Вот у нас такой парень нашелся. Декана на чистую воду решил вывести. Ну, аспирантура ему только улыбнулась из тумана. Ой, что было! И представьте, его друг тоже отказался от аспирантуры, демонстративно. Его даже в партком вызывали.

— Но вы, кажется, не отказались? — усмехается второй инженер, которого зовут Яков Захарович.

— Нет, — убежденно отвечает Раечка. — Не отказалась. Я же все-таки больше пользы принесу, если кончу аспирантуру, правда?

— Вы реалистически мыслящий человек, — кивает Яков Захарович и нервно теребит свою бородку. — В некотором смысле идеальная социологическая конструкция. Из нее только ушло сострадание, исчезло самопожертвование. Осталась лишь борьба за… эдакий, я бы сказал, нравственный релятивизм.

Но Игорю Леонидовичу, кажется, не нравятся рассуждения его приятеля. Он недовольно бурчит:

— Ты, Яша, всегда усложняешь. Уф!.. При чем здесь нравственный релятивизм?

— Ну, нравственное приспособленчество, это тебя больше устроит? отвечает Яков Захарович.

— И тоже неверно. Человек реально смотрит на вещи. Человек рассуждает и взвешивает. Нынче такой век, не рыцарский, не дворянский. И науки…

— Кстати о науках, — перебивает Яков Захарович. — Один мудрый философ сказал: «Тому, кто не постиг науки добра, всякая другая наука приносит лишь вред». Как сказано, а?

— В каком веке жил твой философ?

— Ну, в шестнадцатом.

— Вот этим действительно все сказано, — задыхаясь, смеется Игорь Леонидович. — Рыцырский век. Уф!..

— Не идеализируй. Тогда горели костры инквизиции, процветали доносы во имя веры, гонялись за ведьмами и десятилетиями шли войны. Но вот что сказал более поздний гений: «Оставь герою сердце; что же он будет без него? Тиран!»

— А это кто сказал? — интересуюсь я, пораженный пронзительностью этих слов.

— Это Пушкин. — И Яков Захарович язвительно добавляет: — Это уже девятнадцатый век, хоть и дворянский, но николаевский. И тогда многие рассуждали и взвешивали.