Достойный жених. Книга 1 - Викрам Сет

Кабир, – мы собрались здесь в тысяча шестьсот девяносто восьмой раз. Встреча объявляется открытой. – Он задумчиво взглянул в окно и протер очки носовым платком, а затем продолжил: – Я помню, как Эдмунд Бланден[157] обратился к нам. Он сказал – и я до сих пор помню его слова, – он сказал…

Господин Навроджи остановился, закашлявшись, и посмотрел на листок бумаги, лежавший перед ним. Его кожа казалась такой же тонкой, как бумага.

Он продолжил:

– Тысяча шестьсот девяносто восьмое заседание. Поэзия, декламация собственных стихов членами общества. Копии, я вижу, раздали. На следующей неделе профессор О. П. Мишра с кафедры английского языка представит нам доклад на тему: «Элиот: Куда?»

Лата, которой нравились лекции профессора Мишры, несмотря на ту розовость, с которой он теперь прочно засел в ее голове, заинтересовалась, хотя название и казалось немного загадочным.

– Трое поэтов сегодня прочтут свои произведения, – продолжал господин Навроджи, – после чего, я надеюсь, вы присоединитесь к нам за чашечкой чая. С сожалением сообщаю, что мой юный друг, господин Сорабджи, не смог сегодня найти время, чтобы поучаствовать, – добавил он с нотками легкого упрека.

Господин Сорабджи, пятидесяти семи лет и тоже парс[158], как и господин Навроджи, был проктором Брахмпурского университета. Он редко пропускал собрания литературных обществ – университетского или городского, но всегда успешно манкировал встречами, на которых участники зачитывали вслух плоды своих творческих усилий.

Господин Навроджи нерешительно улыбнулся:

– Сегодня стихи нам прочтут доктор Викас Махиджани, госпожа Суприйя Джоши…

– Шримати Суприйя Джоши, – раздался громкий женский голос. Широкогрудая госпожа Джоши поднялась, чтобы внести ясность.

– Э-э, да, наша… хм, талантливая поэтесса Шримати Суприйя Джоши и, конечно же, я, господин Р. П. Навроджи. Поскольку я уже сижу за столом, я воспользуюсь прерогативой председателя читать собственные стихи в первую очередь. Аперитив, так сказать, к более существенному блюду, которое последует. Приятного аппетита. – Он издал грустный, довольно прохладный смешок, прежде чем прочистил горло и сделал еще один глоток воды.

– Первое стихотворение, которое я хотел бы прочитать, называется «Неотвязная страсть», – просто сказал господин Навроджи, а затем начал читать:

Я не могу сбежать от страсти,

чей призрак – вечный спутник мой.

Листва давно в осенней власти:

не в силах я бежать от страсти.

Весна приходит новым счастьем —

любовью истинной самой,

но не смогу бежать от страсти,

чей призрак – вечный спутник мой…

Закончив читать свое стихотворение, господин Навроджи, казалось, мужественно сдерживал слезы. Он взглянул на сад, на солнечные часы и, взяв себя в руки, сказал:

– Это триолет[159]. Сейчас я прочту вам балладу. Она называется «Похороненное пламя».

Прочитав это и еще три стихотворения в том же духе, с истаивающей силой, он умолк, исчерпав все эмоции. Затем он встал, словно путник, свершивший бесконечно дальнее и утомительное путешествие, и пересел на мягкий стул неподалеку от овального стола. В краткий промежуток времени между ним и следующим чтецом Кабир вопросительно взглянул на Лату, а она так же вопросительно посмотрела на него. Оба они пытались сдерживать смех, и переглядки им не помогли в этом деле.

К счастью, радостный человек с пухлым лицом, вручивший им стихи, которые планировал читать, шустро подскочил к столу оратора и, прежде чем сесть, произнес единственное слово:

– Махиджани.

После того как объявил свое имя, он казался даже радостнее прежнего. Поэт пролистал пачку бумаг с выражением напряжения и приятной сосредоточенности, затем улыбнулся господину Навроджи, который, съежившись, сидел на своем стуле, словно воробей, забившийся в нишу перед бурей. Господин Навроджи пытался заранее отговорить доктора Махиджани от чтения, но встретил столь добродушное возмущение, что вынужден был отступить. Однако, прочитав свой экземпляр стихов в тот же день, он не мог избавиться от желания завершить банкет на аперитиве.

– «Гимн Матери Индии», – сентенциозно объявил доктор Махиджани, затем озарил свою аудиторию улыбкой.

Он подался вперед с сосредоточенностью дородного кузнеца и прочитал стихи, включая номера строф, которые он выковывал, словно подковы:

1. Чего не видит младенец, опившийся молока,

близ груди материнской – в рубище ли, в шелках —

любви кроткой матери, что, как в засуху – дар Небес.

Этим стихотворением кланяюсь, Мать, тебе!

2. Этот недуг не в силах вылечить лучший врач.

Слушает сердце, но расслышит ли его плач?

Как погасить, скажи, о доктор, сердечный ад?

Если страдает Мама, кто-то же виноват?

3. Платье ее намокло чистой росой полей.

Подобно Савитри[160] нежной, зовет она сыновей.

Из цепких объятий смерти вырвав их, поведет

в будущее свой добрый, чистый душой народ.

4. От брега Каньякумари – до мест, где лежит Кашмир,

от тигров Ассама – в те, где свирепствует злобный Гир,

хлынет рассвет свободы от рабства и подлецов

и отразится в Ганге святое его лицо.

5. Как описать страданья милой Матери мне?

Ничтожества от закона, данного ей извне, —

мучители, а индийцы – улыбчивые рабы,

с позором до самой смерти – частью своей судьбы.

Читая эту строфу, доктор Махиджани сильно возбудился, но следующая строфа вернула его к спокойствию:

6. Вспомним героев гордых, вскормленных молоком

Матери их прекрасной! Можно сказать о ком:

не кланялись, но сражались с честью ее сыны,

чтоб заложить основы дивной моей страны.

Кивнув нервному господину Навроджи, доктор Махиджани воспевал имя его тезки, одного из отцов индийского движения за свободу:

7. Дадабхай Наороджи в парламент был избран, он

парламентарий от Финчбюри – Небом благословлен.

Но не забыл о нежной материнской груди:

мечтал, чтоб шагала Индия с Западом по пути.

Лата и Кабир переглянулись с восторгом и ужасом.

8. Тилак из Махараштра! – приветствуем, господа.

«Сварадж – есть право рождения», – он заявлял всегда.

Но злобный судья трибуну выписал, взял билет

в плаванье, что продлится ближайшие 8 лет.

9. Террорист – позор страны – осужден, едва ли

сомневаться можно, он – есть отродье Кали!

Сари вышли в первый ряд, крутятся и вьются.

Дурьодханы, видя их, шутят и смеются.

Голос доктора Махиджани задрожал на этой яркой строчке. В последующих строфах он пустился в описание образов недавнего прошлого и настоящего.