Жизнь и приключения Заморыша - Иван Василенко

– Войдем, Митя: Севастьян Петрович разрешает.

Вслед за отцом я переступил порог и оказался в комнате, стены которой были оклеены желтыми вылинявшими обоями, местами порванными и обнажавшими штукатурку. Половину комнаты занимал большой некрашеный стол, за которым сидели и что-то старательно писали три человека разных возрастов – от мальчишки лет четырнадцати до старика с огромной, суживающейся книзу темно-русой бородой, острый кончик которой спускался до самого стола. В углу кто-то согнул спину над пишущей машинкой.

– Вот, Севастьян Петрович, привел вам своего младшенького, – с заискивающей улыбкой поклонился отец. – Старший по учительской части пошел, а младший намерен по канцелярской. Извольте взглянуть на почерк. Подай, Митя!

Я протянул бородатому трубочку. Он взял ее, положил, не развертывая, на стол, а отцу сказал:

– Что ж, Степан Сидорович, оставляйте сынка.

Хоть бородатый был, как мне казалось, не очень-то высокого ранга в канцелярском мире, отец, уходя и кланяясь, дважды шаркнул ногой.

– Вот ваше место, – показал мне Севастьян Петрович на край скамейки, стоявшей вдоль стены. Он встал, вынул из шкафа папку, полистал ее и положил передо мной. – Снимите копию.

Я подложил под лист писчей бумаги транспарант, обмакнул перо в чернила и аккуратно вверху вывел:

Копия.

Затем взял со стола закапанную чернилами линейку и по ней подчеркнул это слово ровной линией. Сидевший рядом со мной подросток в изумлении выпучил свои рыбьи глаза. Я подмигнул ему и каллиграфически вывел крупными буквами:

По указу Его Императорского Величества.

Подросток презрительно выпятил мясистую влажную губу.

– Так ты нам братских и на копейку не настрочишь. Выводишь по букве в час. Чистописалка!..

Что такое «братские», я не знал, но мне не хотелось ударить лицом в грязь перед мальчишкой, и я сказал:

– Нам министрами не быть. В канцелярском деле почерк – все.

Паренек лет шестнадцати, до невероятности худой, длинный и весь какой-то облезший, сказал:

– Ги!

Я понял, что это он так засмеялся.

– Чего – ги? – обозлился я.

– Того. Я сначала подумал, что к нам сам министр юстиции заявился. Извиняюсь – ошибся.

Все, кроме старика, захихикали. Старик сказал:

– Не обижайте новичка. Кому какой талант от бога дан. В хорошем почерке тоже своя красота.

– Вот именно, – обернулся тот, что сидел за машинкой. И его костюм, и волосы, и глаза – все было тускло-табачного цвета, а голос сиплый, будто прокуренный. – Вот именно! Я испытываю просто наслаждение, когда перепечатываю протоколы, написанные вашей рукой.

Губастый и худой прыснули. Старик конфузливо улыбнулся и опустил глаза.

Уже без особого старания, но все же аккуратно, без помарок я переписал весь протокол. Из него я понял, что съезд мировых судей – это судебное учреждение, куда подают жалобу недовольные решением мирового судьи. Такая жалоба называется апелляционной. Съезд либо утверждает решение судьи, либо отменяет и передает дело на пересмотр другому судье. Писал я долго: протокол был написан до того неразборчиво, что над иными словами я минут по десяти сидел, пытаясь толковать их на разные лады, и, по крайней мере, раз двадцать мне пришлось подходить к старику и спрашивать: «А что это за слово?» Губастый и худой при этом перемигивались, а старик, отвечая, слегка смущался. Один раз даже и он не смог разобрать какое-то заковыристо написанное слово, кряхтел, сопел и, наконец, сказал:

– Ладно, пропустите его – я на досуге разберу.

Губастый и худой при этом зажали рты руками и затряслись от беззвучного смеха, а табачный машинист застонал, прикрыл глаза и так сморщился, будто понюхал крепкого хрена. Тут я догадался, что подлинник писал сам старик и что он и есть тот именно С. П. Коровин, который упоминается в протоколе как помощник секретаря съезда. В конце копии я под диктовку Севастьяна Петровича написал:

С подлинным верно. Секретарь съезда.

За этим в скобках:

(Г. Крапушкин)

Севастьян Петрович взял копию и, мягко шагая большими ступнями, обутыми в сафьяновые туфли, вышел из комнаты. Спустя немного он вернулся в сопровождении отлично одетого господина, которому и вручил мою копию, уже подписанную секретарем.

– Четыре с половиной страницы, – сказал господин. – По двадцать копеек за страницу – итого девяносто копеек. – Он вынул изящное кожаное портмоне и двумя пальцами ловко извлек из него несколько серебряных монет. – Извольте получить. А… – Его свежие красные губы под черными небольшими усами сложились в еле уловимую насмешливую улыбку. – А господин Корсунь еще не получал копии?

– Как же, еще вчера, – ответил Севастьян Петрович.

– Спешит, – с той же улыбкой сказал господин и вышел, коротко кивнув головой.

– Кто это? – спросил я своего соседа.

– А ты не знаешь? Перцев, присяжный поверенный. Уж Перцева не знать!..

– А чем он замечателен?

– Перцев? Слыхали, Севастьян Петрович, спрашивает, чем замечательный Перцев? – показал на меня глазами губастый, как на полного невежду. – Тем, что все дела выигрывает. На этот раз у присяжного поверенного Корсуня выиграл. Вот поубивай сторожей и ограбь банк – и тебя оправдают, только возьми защитником Перцева. А что, не правда? – повернулся он за подтверждением к Севастьяну Петровичу.

– Да, Николай Николаевич – адвокат способный, – равнодушно сказал Севастьян Петрович. Он открыл замок на одном из шкафов, вынул оттуда железную кружку вроде тех, в которые монахи собирают пожертвования, и через узкую щелочку опустил в нее серебряные монеты. – Вот видишь, Тимошка, новичок уже девяносто копеек братских выработал, а ты принижал его.

В это время открылась дверь и в комнату вошел человек в зеленом мундире с золотыми пуговицами, с раздваивающейся бородой, с бледно-серым, безжизненным лицом. Все встали и поклонились ему. Севастьян Петрович сделал такое движение, будто тоже намеревался встать или, по крайней мере, привстать, но так и не поднялся, только выжидательно посмотрел на вошедшего. Тот передал Севастьяну Петровичу какую-то папку, а Тимошке приказал ржавым голосом:

– Ступай за завтраком. По дороге купи сифон с сельтерской. – Тимошка опрометью бросился к двери. – А вы, – повел вошедший по моему лицу строгим взглядом, – следуйте за мной.

В душу мою будто холод проник. Я встал и покорно пошел за зеленым мундиром. И мне почему-то казалось, что впереди меня движется не живое существо, а нечто сделанное из папье-маше, хотя и способное видеть, слышать и приказывать. В коридоре мы подошли к двери с табличкой «Секретарь». Зеленый мундир повернул ключ в двери и перешагнул порог. Я за ним. Он сел в кресло за письменный стол, будто пополам перегнулся, и с минуту молча смотрел на меня тусклыми глазами. Затем все так же ровно и безжизненно проговорил:

– Я согласился принять вас в канцелярию по рекомендации моего помощника, а вашего теперешнего непосредственного начальника, титулярного советника Севастьяна Петровича Коровина. Вы окончили городское четырехклассное училище – значит, получили достаточное образование. Но никакое образование не может заменить старания. Без старания невозможно продвижение по службе. Вам положено жалованье – семь рублей пятьдесят копеек в месяц и, кроме того, соответствующая доля братских. Старайтесь. – Он помолчал, не сводя с меня безжизненного взгляда, и приказал: – Идите на свое место.

Я вернулся в канцелярию и сел на свое место.

– Внушил? – язвительно спросил худющий. – Чего так быстро? Мне сорок минут внушал.

– Степень образования разная, – пояснил табачный. – Тебя из второго класса выгнали, а он профессор. – И опять сморщил лицо так, что трудно было понять, то ли он хочет чихнуть, то ли засмеяться.

– Снимите копию, – сказал Севастьян Петрович и подал мне новую папку.

Вернулся Тимошка. В одной руке у него был стеклянный сифон с сельтерской водой, а в другой – синий эмалированный судочек, увязанный в чистую салфетку. Оглядываясь на дверь, Тимошка развязал салфетку, вынул из судка кусочек жареного мяса и, не разжевывая, второпях проглотил его. Облизнул свои толстые губы, подставил рот под трубочку сифона и нажал на рычажок. Сельтерская зашипела.

– Тимошка, поменьше – заметит, – предупредил худющий.

– Тебя, Тимошка, судить надо, – из своего угла сказал табачный. – По Уголовному уложению о наказаниях. За систематическое воровство пропитания у самого секретаря мирового съезда, коллежского асессора Крапушкина.

– И сколько я тут съел! Кусочек! – обиделся Тимошка. – Когда за все судить, так и судей не хватит.

– Чего другого, а судей, брат Тимошка, на наш с тобой век хватит. А ты вот что: если уж крадешь, то хоть делись с Касьяном. Видишь, какой он сухопарый.

Худющий презрительно фыркнул:

– Надо мне его кусочек! Прошлый раз, как поделили братские, я зашел в ресторан и съел целого гуся!