Святослав - Семен Скляренко

В Будутине паслись также княжеские табуны. Под охраной пастухов, у которых в руках были бичи, а за спиной, на всякий случай, луки со стрелами, табуны эти с весны до осени бродили, утопая по брюхо в высокой траве лугов на берегах Роси.

Как и в других селах, в Будутине сидели воевода Радко, водивший дружину, и княжий посадник Тедь, который собирал для князя в Будутине и окрестных селах уроки, разговаривал от имени князя с черными клобуками, ставил княжьи знамена в поле и в лесах, именем князя творил суд.

К Радку и Тедю обратился Добрыня, когда привез с Туром в Будутин Малушу. У Добрыни был с собою княжий знак — золотая гривна. Имея ее, он мог говорить с воеводой и посадником именем княгини.

Радко и Тедь, разумеется, боялись воевод и бояр, которые очень часто наезжали в Будутин из Киева с золотыми гривнами, именем княгини забирали хлеб, скот, требовали, чтобы их ставили на покорм, давали им въездные и выездные…

Добрыня ничего у них не требовал, а просил дать ему с сестрою Малушею какую-нибудь хижину…

— Ты что же? Воеводой быть думаешь? — спросил Радко.

— Нет, воевода, — отвечал Добрыня, — гридень я княжий, им и останусь.

— Так, может, хочешь выпал получить? — полюбопытствовал Тедь.

— Нет, посадник… И выпала мне не нужно. Понадобится — и сам сумею выжечь. Мы должны жить здесь, пока не позовет княгиня.

Чудные дела творят княжьи мужи; воеводам и посадникам порою трудно и уразуметь, чего они хотят. Радко и Тедь посоветовались и отвели Добрыню с Малушей в землянку на берегу Роси, где жил раньше княжий пастух Пронь. Не так давно Проня смертельно ранили в лугах. В землянке осталась только жена его Желань. И так как Желань была уже стара и немощна, она с радостью согласилась принять к себе Добрыню и Малушу. Теперь жена пастуха была спокойна, что не умрет от голода и не замерзнет зимою…

Тут и распрощались Малуша и Добрыня с гриднем Туром. Он выдержал — и по дороге и в Будутине не сказал ничего, что выдавало бы его отчаяние и боль или же, не дай Бог, причинило боль Малуше. И теперь, когда Малуша и Добрыня вышли из землянки проводить его, он не обмолвился ни единым словом, был очень весел, возбужден, улыбался.

— Видите, — говорил он, — доехали хорошо, очаг у вас есть, придут и честь и слава. Прощайте! А я быстро доеду до города Киева!

Но когда Тур оставил Будутин, он не поехал дорогой, ведущей в Киев, а свернул направо, к Днепру, прямо в поле. Так и брели его лошади, пока не стемнело. Тур сидел в санях, смотрел в темную даль, ничего не видел и не слышал.

Малуше в эту ночь приснился княжич Святослав. Он будто пришел в их новую землянку, тихо открыл дверь, остановился на пороге, так, что огонь очага осветил его всего, простер руки, а потом двинулся вперед, сел рядом с Малушей, как бывало прежде, положил одну руку ей на голову, а другой обнял ее… И еще она видела, как лицо княжича Святослава склоняется все ниже и ниже к ней, глаза приближаются к глазам, губы к губам…

Проснувшись внезапно среди ночи, Малуша сначала не поняла, что произошло, правда это или сон. Но вокруг была пустота, холод, сырые стены — и заплакала Малуша в холодной, землянке пастуха Проня.

Через несколько дней Добрыня снял и повесил в углу землянки на колышках шлем и меч, взял у Желани баранью шапку покойного Проня, попросил у нее еще и топор…

Горькая обида терзала сердце Добрыни: он не мог забыть, что был добрым гриднем у княгини, у Святослава был сотенным, мог стать тысяцким, воеводою. А княгиня Ольга выгнала его из Киева, вместе с сестрою отослала в Будутин.

Но Добрыня верил, что все это пройдет, не будет так, как хочет княгиня. Они с Малушей должны, обязаны жить, нужно только беречь ее…

И пошел Добрыня в лес над Росью, где не было еще княжьего знака, свалил сухую ель, обрубил на ней сучья, распилил на части, приволок к землянке, принялся долбить челн, чтобы весною продать его черным клобукам.

Да и помимо того много дела нашлось в маленьком хозяйстве покойного Проня: запасти дров, наловить рыбы в Роси, подстрелить зайца на покори… Три человека жили теперь в землянке Проня, Добрыня должен был заботиться обо всех…

2

Зимою Микуле и Висте пришлось очень трудно. Они недоедали, голодали. Спасали рыба, овощи, выросшие вокруг землянки, грибы, собранные Вистой в лесу. Ловить зверя тоже не удавалось — вепри и медведи прятались в чаще. Микула до того изголодался, что ел бельчатину.

Вся надежда была на то, что придет весна, зашумят реки и леса, выйдут из чащи звери, из голубых глубин неба, из теплых стран, вернутся птицы, выедет Микула с конем на клочок земли у Днепра, где не будет княжьего знамени, пройдет с сохою, посеет зерно, соберет урожай…

Но разве человек может знать, что будет с ним завтра, разве человеку известно, когда придет к нему радость, а когда печаль? Изможденный, костлявый, но бодрый и живой, шагал Микула рядом со своим конем в весенние дни к пашне. Когда конь останавливался, тяжело дыша, стоял, содрогаясь всем телом, Микула подходил к нему, помогал, приговаривал: «Гей, коник, гей!»

Так дошли они до пашни на берегу Днепра. Микула пустил коня в молодую зеленую траву, а сам пошел осмотреть пашню. Правда, конь почему-то не хотел есть траву и, пока Микула ходил, все стоял, вздрагивая, словно думал о чем-то…

Микула был доволен. Из-за Днепра уже поднималось солнце, все вокруг зеленело, пахло свежей землею, прелыми листьями, водой. Над Днепром носились, неистово крича, белые птицы, высоко вверху пели жаворонки. Микула даже постоял, задрав голову, чтобы увидеть, где они там поют, но, кроме бездонного, голубого слепящего неба, ничего не увидел.

Нужно было приниматься за работу, и Микула запряг в соху коня, произнес:

— Начнем, коник!

Конь двинулся. Сначала рывком, торопливо, словно он, как и Микула, понимал, что им нужно вспахать эту ниву, посеять. Микула вприпрыжку бежал за сохой. Сразу же откуда-то налетели черные грачи, они с криком кружились над пахарем и конем, падали на землю, острыми клювами разбивали комья земли…

Так было проложено несколько борозд. Микула разгорячился, ему хотелось резать и резать землю, вести борозду за бороздою. Он даже кричал на коня: «Гей-гей, быстрее! Отдыхать будем потом! Гей-гей!»

И вдруг произошло невероятное. Когда Микула прокладывал борозду у опушки, где корни выпирали из земли, конь его внезапно остановился, тяжело вздохнул и упал на теплую, свежую, пахучую землю.

Микула бросил соху и подбежал к коню. Тот лежал спокойно, не пытаясь даже подняться, только дышал тяжело, да глаза его, большие, очень темные, были выпучены, и из них катились слезы. Микула попробовал поднять коня, схватил его за шею, но конь сильным движением оттолкнул его. А потом у коня, должно быть, что-то оборвалось внутри, он вытянул ноги, ударился головою о землю да так и застыл — с большими, темными, широко открытыми глазами.

Тяжелые, серые, мокрые, похожие на громадных коней с длинными хвостами тучи поднимались из-за Днепра и неслись над кручами, селением, лесами. Земля была влажная, липкая, пахла тленом; в хлебном яме в землянке не было ни зернышка, возле землянки не было дров для очага…

Заболела Виста. У нее была горячка, несколько дней и ночей лежала она на деревянном помосте. Не узнавая Микулу, она тихо говорила что-то, порой кого-то звала, умоляла.

Все эти дни Микула провел подле нее, варил похлебку, а из меда, которого оставалось так мало, делал сыту, в долгие холодные ночи сидел у очага, время от времени подбрасывая в огонь сучья, и думал.

Думал он все об одном: что с ними сталось, что ему теперь делать, что будет дальше? Все это время перед ним возникало прошлое — оно было понятным и простым. Тогда они словно плыли в большой лодии по спокойной воде широкой реки, временами на их пути встречались пороги, ибо случалось ведь и обороняться, и самим ходить на рать. Но всегда, когда было трудно, они действовали сообща, преодолевали все преграды, и плыла их лодия дальше по спокойной, широкой реке.

Теперь Микуле казалось, что хотя впереди та же самая река, но она почему-то вся запружена порогами и камнями. И плывут они не в большой лодии, а каждый сам по себе — на утлой однодеревке… Есть, правда, более ровный безопасный путь между порогами, но по нему плывут Бразд, Сварг. А Микула и еще много таких, как он, пробиваются среди камней, калеча руки, ноги, сердца…

И тогда утром, как только Виста пришла в сознание, Микула решил идти к брату Бразду и, как у старшего, попросить у него помощи.

Всю свою жизнь Бразд не боялся никого, разве только орды из-за Днепра. Когда он ложился спать, то засыпал сразу, спокойно.

Теперь Бразда словно подменили. Он был встревожен, все время думал, что кто-то хочет его обмануть, чего-то недодать, что-то утаить. И он свирепо, со всей силой, какой располагал, — и сам, и с помощью княжьих дружинников дознавался, кто еще недодал князю, требовал, чтобы несли недостачу, наказывал, если людям нечего было дать.